Олег Рой. - Амальгама счастья
Так или иначе, но радости эта новая попытка воскресить прошлое, восстановить давно прерванные связи Даше не принесла. Сама виновата, стучало у нее в висках, слишком замкнулась на Игоре, слишком ушла в себя, слишком мало отдавала друзьям времени и души, и теперь вот ей потребовались их души и их время… Да, теперь они не принадлежали ей — похоже, ей не принадлежало в жизни вообще ничего, кроме старого тусклого зеркала.
Но какой смысл сейчас заниматься самоедством? Даша тряхнула головой, быстро закрутила волосы, так и не убранные с утра, в тяжелый, отливающий золотом узел, натянула джинсы и любимый свитер. Нужно выйти на улицу, пройтись по любимым бульварам, подышать воздухом, может быть, выпить кофе — неважно где, лишь бы среди людей. Она и сама понимала, что впадает в невротические крайности: то ей хотелось спрятаться от всего мира, то неудержимо потянуло на люди… Но рефлексировать по этому поводу Даша сейчас не собиралась. И, убедившись, что замок в квартире защелкнулся крепко и надежно, она оставила дом.
Глава 5
Патриаршие пруды, Бронная и Никитская, памятники и бульвары… Даша кружила по знакомым местам — бездумно, бесцельно, безрадостно. Останавливалась у витрин магазинов; заговаривала с бродячей собакой, которая внимательно слушала ее, подняв большое лохматое ухо; ненадолго присаживалась на парковые скамейки — благо дождик закончился еще днем и они успели слегка подсохнуть. Вечер уже парил над Москвой, как огромная темная птица; в центре зажглись фонари; нарядно одетая публика спешила в театры и рестораны, а Даше казалось, что вся эта жизнь, наполненная естественными заботами и радостями, старательным ручейком огибает ее собственное существование, не имея к ней, Даше, никакого отношения и ничуть не задевая ее своими крылами…
Устав наконец от уличной темноты и сырости, она уже хотела было повернуть в сторону дома, но передумала. На пути ей попался маленький прелестный кофейный магазинчик — из тех немногих, в тесноте которых всегда толпится разношерстная публика, где полки уставлены деревянными мельницами, а стены украшены знаменитыми автографами и где всегда можно выпить кофе из блестяще-коричневых, душистых, только что смолотых зерен. Даша с трудом отыскала свободное местечко у стойки, аккуратно повесила куртку на спинку стула и, дождавшись своей чашки, едва не обожглась ароматным горячим напитком.
Воспоминания теснились в душе, набегали одно на другое, как волны на песчаный берег, роились и путались, как котята, копошащиеся в корзинке и опрокидывающие друг друга на спину. Странно: в этих воспоминаниях сейчас было только хорошее — полузабытые, давние, но такие теплые нюансы отношений с людьми, которые были ей дороги и которые сейчас, будто сговорившись, оставили Дашу одну.
Она словно воочию видела маму Лену — такую родную и уютную, каждое утро будившую Дашу в школу (а просыпаться рано она до сих пор ужасно не любила) с веселыми шутками и выдумками, так что целый день после этого у Даши было хорошо на душе и испортить ей настроение могла только действительно крупная неприятность. Видела бабушку Веру Николаевну в ее любимом кресле — строгую, всегда подтянутую, обычно чуть язвительную, но при этом драгоценно внимательную ко всем ее делам: «Ты все еще встречаешься со своим соседским приятелем? Ну конечно, это не мое дело, но ты же не можешь не замечать: вы слишком разные… Брак, деточка, подразумевает равенство — о нет, не обязательно социальное, хотя и это неплохо, но равенство душевных величин и соразмерность внутреннего строения…»
Да, они с Вадиком и впрямь были устроены по-разному, и Даша чувствовала это всегда — бабушка только помогла в свое время облечь это чувство в точные слова. Но что с того, что с Игорем они были во многом похожи и, как сказала бы Вера Николаевна, соразмерны (она, кстати, так почему-то никогда и не познакомила бабушку со своей любовью; о Вадике та знала все, а об Игоре — практически ничего). Сделал ли он для нее хоть сотую долю того, что всегда делал верный, незаметный и нелюбимый Вадик?…
Девушка снова унеслась мыслями в далекое прошлое и вспомнила: третий курс, красивый чужой город, первая в ее жизни самостоятельная практика и грипп, вдруг ни с того ни с сего сваливший ее в середине лета… Даша всего лишь написала тогда старому другу коротенькое невеселое письмо, ни словом не упомянув о болезни. Но уже через три дня он был у нее, с трудом разыскав в этом городе московскую практикантку, не удосужившуюся даже поставить на конверте точный обратный адрес. Вадим нашел ее уже почти вы здоровевшей, неподдельно изумившейся его приезду: «Откуда ты здесь взялся?!» — «По-моему, ты писала мне письмо с высокой температурой. У тебя все в порядке?» Пробыв у нее пару часов, он уехал на вокзал, чтобы попытаться попасть на обратный московский поезд, и сейчас Даша с запоздалым раскаянием, вдруг сообразила, что так и не знает до сих пор (никогда не удосужилась поинтересоваться), удалось ли ему тогда добыть билеты и не пришлось ли в ту ночь ночевать на холодном чужом вокзале…
Она вспоминала чудесные студенческие компании, поездки в Абрамцево и Ясную Поляну, рождественские гадания с подружками у зеркала, первые институтские свадьбы и первые любовные разочарования. Вспоминала появление Игоря — у нее и сейчас еще екало сердце, когда перед мысленным взором вставала их первая встреча, все то радостное, светлое, томительно-нежное, что связывало ее с этим человеком, — и не хотела думать об Игоре последних лет, Игоре вчерашнего дня… Кофе давно был выпит, темная гуща разлилась по дну чашечки причудливыми узорами, и Даша силилась разглядеть в этих узорах если не обещание счастья, то хотя бы какой-нибудь знак, дающий надежду на то, что все еще будет хорошо.
Собственная жизнь лежала перед ней как рассыпавшаяся мозаика, разноцветные, никак не желающие соединяться друг с другом в осмысленное полотно кусочки стекла. «Ничего не случилось, — тупо твердила она про себя, — ничего не произошло, ничего не потеряно». Но мозг отказывался слушаться, и воображение услужливо рисовало ей долгие невыразительные дни среди постылых рабочих будней, не приносящих творческого удовлетворения, и одинокие ночи — серые, холодные, одинаковые, как приютские одеяла.
Девушку вдруг потянуло прочь отсюда. Домой, к родным вещам, где все выбрано и с любовью устроено ею, где все утверждает ее как личность, где каждая деталь словно кричит: «Даша есть! Даша существует!..» Она быстро шла по позднему городу — благо в центре, где клубился народ, можно было не опасаться повторения вчерашней опасной встречи, — легко отсчитывала знакомые повороты, срезала дорогу тропинками, выученными наизусть с детства. Взлетела по лестнице на свой этаж, звякнула в тишине ключами, доведенным до автоматизма движением распахнула дверь — и не успела даже испугаться от неожиданности.
Кто-то уже обнимал ее в темноте, больно впивался в губы, стаскивал с нее одежду, дышал нетерпеливо и безжалостно. Руки были знакомыми, и губы тоже; аромат одеколона был привычен, как запах собственных любимых духов, — но непривычно и отчаянно неприятно было подвергнуться такому любовному нападению в собственном доме, в квартире, где она привыкла ощущать себя в безопасности. «Господи боже мой, — пронеслось у нее в голове. — Я же сама сто лет назад дала ему ключи, но он никогда ими не пользовался, никогда не появлялся ночью, без предупреждения… Он просто сошел с ума!»
Даша не была напугана, но чувствовала себя словно раздавленной. И это ощущение, заставляя ее отчаянно бороться, в то же время лишало ее сил. Растерянная, обескураженная, она наконец дотянулась до выключателя, люстра залила безжалостным светом сцену нелепой ночной борьбы, и Игорь опустил руки — встрепанный, раскрасневшийся, закусивший нижнюю губу, проигравший свой последний раунд. Даша: резко отпрянула от него, когда он попытался было погладить ее по плечу, и отчеканила, словно отрезала: «Убирайся вон!»
И тогда началась самая смутная, самая тяжелая ночь в ее жизни.
Разумеется, он не ушел. Игорь не был бы Игорем, если бы сдался так быстро. Он оплетал ее объятиями, как спрут, и, когда она снова и снова отталкивала его, говорил «прости», и ей нечего было возразить на его раскаяние. Он обволакивал ее словами, дурманившими сознание, убеждал и укорял, повторяя «я же люблю тебя», и Даша, безумно хотевшая быть любимой в эту ночь, переставала возражать ему и пыталась поверить. Она сама не понимала себя, и диалоги прокручивались в ее усталой голове, опять и опять возвращаясь к началу, перепутываясь с таинственным шепотом, древним как мир искусством обольщения и извечной попыткой мужчины победить женщину в схватке за право на личный опыт и самостоятельное решение.
— Дашенька, — говорил он, и ей хотелось его слушать, — ты же понимаешь, нам не из-за чего ссориться, у нас все прекрасно. Я просто хотел сделать как лучше. Ты же такая непрактичная, ты прекрасная, ты бессребреница, но мы живем с тобой в реальном мире, и тебя никто не поймет в твоем решении — даже я… Твои родственники, которых ты не хочешь обижать, над тобой просто смеются!.. И ведь ты теперь сильна как никогда, все в твоих руках, ты все можешь…
