Сергей Шаргунов - Птичий грипп
Он сунул руку – она пихнула локтем.
В темноте он шептал ей нежное в волосы. Она выставила назад локоть.
– Луиза! Мы же вместе… Зачем ты так?
– Я могу уехать.
Кончик ее носа касался прохладных обоев, а в остановившемся зрачке цвел один образ. Партизан с пыльной повязкой на лбу жадно пьет из ведерка. Опрокидывает на лицо последние капли, и зеленая повязка свежеет, и оживает белая змейка надписи…
– Я буду тебе готовить, – шепнула она.
Он ушел в туалет, вернулся. Луиза сидела в гнезде постели, и глаза ее подозрительно мерцали сквозь сумрак. Ногтем она ткнула ему в белый животик:
– Ты как беременный.
Степан обиделся:
– Ну, если беременный, то на очень ранней стадии.
И опять лежали рядом, он давил ее сзади и дышал в волосы:
– Пожалуйста… Ты красивая…
– Степан! – вдруг истошно потребовала она в стену. – Прекрати!
Он замер, оглушенный.
Настало утро. Луиза была словно город Грозный. Сочетание развалин и недостоверных новостроек. Скучный город. Неверов пробовал возбудить ее гнев.
– Если бы нас оккупировали, все бы заткнулись в тряпочку, а вы герои! Вас истязают, топчут, стреляют, мы вас мучаем по праву сильного, трусливо вас мучаем, а вы снова и снова сражаетесь!
Луиза говорила, что не понимает в политике.
Смотрели ящик, дневные новости, и Луиза говорила, что завидует московской чеченке, ведущей новости. «Она устроилась в жизни».
Степа сбегал купил мяса, а еще свежие трусики и бюстгальтер и соблазняющий дар – красные каблучки. Она сделала долму. Смотрела телек, выходила на балкон, втягивала воздух и озиралась, а из дома выходить отказалась. Будто бы нагулялась в первые часы после приезда, тогда и на Красную площадь зашла. «Нестрашная», – односложно оценила площадь Луиза, но врала, площади она не видела.
У него было ощущение, что она слепая, глухая или немая, слова до нее не доходят, у нее не хватает какого-то органа чувств. Он хотел пробиться к ней. Она ему казалась даже не человеком.
Но одновременно Степа чувствовал, как в нем просыпается тяжелое влечение. В нем зашевелилась влюбленность отвергнутого – романтичная и физиологичная.
Родители звонили с дачи и спрашивали: все ли дома в порядке? Степа подтвердил.
Он доверял Луизе квартиру, где никаких богатств не хранилось. Уехал, напился, вернулся поздно.
И опять было утро. Они сидели за завтраком. Носилась оса. За окном дождик сек город, мелкой дожью колотило понурую зелень. Виднелся Кремль, от влаги темневший.
– А правда, много ваших девчонок наши солдаты… того…?
Она намазывала джем на горячий хлеб, ему и себе, и спокойно ответила:
– Не знаю…
– У вас в Грозном я видел бутылки вокруг сортиров. Пластиковые. Знаешь?
– Знаю.
– У вас зады не вытирают. Мокрыми руками копаются в задницах и всегда при себе держат бутылки с водой. А если с газированной? Щиплет, наверно, приятно? Луиз! Ты тоже так подтираешься. Да? Я заметил, ты после туалета запиралась в ванной…
– У нас есть слово «харам», – сказала она с женственным высокомерием. – Харам или грех. Для нас – харам.
Так же высокомерно мелочил летний дождик, так же женственно звенела оса, патрулируя воздух у ее смуглого лица.
– Туалетная бумага – грех? – возмутился Неверов.
– Не говори чего не знаешь.
– А метро взрывать – не харам? Я тогда за полчаса до взрыва ехал, мог бы здесь уже не сидеть.
Она уронила капельку джема на клеенку:
– Поешь…
– Ты это кому?
– Осе.
– Молодцы, да? – захихикал он. – Народ-взрывотехник… Я на «Норд-осте» был. Прикинь, какой плакат видел у людей у русских? «Чеченцам – Освенцим»… Веселая рифма?
– У тебя похмелье, – жестко сказала Луиза.
Накануне ночью он разбудил ее, пьяный. Включил канал МТV. Подпевал во все горло якобы на английском. И слепо шарил по ее телу, а она отбрыкивались. Она бы перебралась в другую комнату, но это – «родительская», видите ли ей запрещено туда идти. К счастью, он быстро вырубился. Посапывал, довольный, сипло выдыхая, будто бахвалясь. Молодой парень, никакого спорта, стыдоба. Что сегодня? День пробудет дома? Откроет книжонку, где станет читать про наркотики и разврат? Она уже поглядела ядовитые яркие книжки на его полке. Она косилась на него, и в глазах ее зрела ярость. Ярость звенела в ней звоном невесты. Луиза думала о нем, как наседка, как хохлушка. Таковы кавказские женщины, они домовиты, скоро присыхают… Но кто он ей?
«Я забываю, кто я… Скорей бы меня призвали!» – подумала, откусывая хлеб с джемом, и набила рот, и зажевала сплошную горечь.
– Слушай, я сам готов завтра взрыв сделать… – сказал Степа. – Вот только много сволочи останется. Почему не взорвать их всех? Пускай знают, что такое жизнь в ее восторгах и болезнях! Пускай вера пробуждается! Вера в несчастный случай. Весь мир один взрыв в себя вберет. Хорошо взорваться! Развеяться…
Он как бы пародировал ее любимого наставника. Рыжего учителя-партизана.
– Я ведь и так взрываюсь, – продолжал Степан, – только медленно. Жизнь прожигаю, значит – медленно взрываюсь. Развеиваюсь чуть не каждый вечер. Я бы и взорвался одним махом, а вот… нечем!
Луиза цапнула рукой возле лица, ухватила осу и стала сосредоточенно растирать между большим и указательным пальцами.
– Что ты делаешь? Она укусит.
– Уже укусила, – тонко сказала Луиза. – Но я ее убила. – Слезинки блеснули в черных глазах.
После завтрака Степан ушел. В те дни у него начинались общие дела с движением АКМ, о котором в следующей главе. Луиза осталась одна.
У нее зазвонил мобильник. В юбке. Она откликнулась с четвертого звонка, суетливо закричала:
– Алло! Алло! Алло! – словно дальше собиралась крикнуть: «Акбар», и в этом ее крике умирала курица, добрая молодая женщина, которой безжалостно отхватывали голову…
– Я поняла, – сказала она, накинула сумочку на руку и подошла к дверям квартиры. Отперла. Вышла на площадку. Прикрыла дверь. Побежала вниз по ступенькам. Стук каблучков. Степа подарил. Красные. На четвертом этаже передумала, вызвала лифт. Она выбежала из подъезда, вся – один инстинкт. Так курица бежит уже без головы.
Джип стоял плотно у подъезда. Спереди был пшеничный парень. Она вскочила на заднее сиденье.
Луиза не помнила, как они ехали. Запомнила только острый сырой ветрок, который врывался в окошко, и шум свежих городских луж – всплеск за всплеском. Джип встал. Пшеничный передал ей назад какие-то вещицы, обернутые сиреневато-красной тканью. Развернула, не сразу осознала, что ткань – это ее платок. Из горного села. Оставленный Руслану. Лазоревый. Цвета зари. Смесь хлопка и синтетики. Встреча с платком – возвращение на родину, свидание с любимым учителем – придала ей силу. Она натянула платок, завязала узел под горлом. На коленях у нее теперь лежало орудие смерти продвинутого типа – пластиковая папка и маленькие наушники.
– Папку спрячь.
Она сунула папку в юбку, под трусы. В зеркальце мигнули, одобряя, светлые глаза, вяло шевельнулись пшеничные брови. Она стала осматривать орудие. Проводок тянулся из папки, превращался в кнопку, после чего разделялся на два проводка, увенчанные черными наперстками наушников.
– На улице сунешь наушники. Раньше времени кнопку не нажми. Эх, никак без платков не могут… Чего ты? Я как чеченец говорю. Похож? А я чеченец.
Шофер протянул руку назад, открыл дверь, рука была поросшая пшеничными колосками и торчала из оранжевой футболки, рука сместилась, подтолкнула ее голову.
Вышла из джипа. Пошла не оборачиваясь. Черная юбка, розовый джемпер, лазоревый платок. Наушники волочились под ногами, по лужам… Пройдя метров пять, подтянула наушники, воткнула под платок, грязная сырость залепила уши… Сразу стало тихо. Пустая пластмасса. Звуки города были удалены. Она шла глухая, упиваясь музыкой тишины.
Она поправила платок перед свежеомытой дождем витриной. Кафе. За стеклом враги. Жуют чеченское мясо. Что не прожуют, выплевывают на блюдца.
Потянула стеклянную дверь.
– Девушка, свободных мест нет! – Рослый охранник с прыщавой лопатой морды.
Не слыша его, сделала несколько шагов и радостно закричала.
– Кровь за кровь! – Истошный крик пронзил гомон жральни.
Кто-то судорожно дернулся, откуда-то сбоку накатил смех, кто-то не расслышал и стал переспрашивать у соседа…
Луиза нажала кнопочку у себя на бедре.
– Вы разбомбили Бамут!
Она нажимала, нажимала на кнопку, но взрыв медлил.
– Вы убили Руслана, Аслана, Азиза, Мовсара! Вы убили Асет! – она вспомнила телеведущую, которую воспринимала как пленницу, чья гордость была сломана оккупантами. Луиза кричала, вспоминая, как бесстыдно мялся у нее за спиной, как теснил ее к стенке эти две ночи московский лох Степа… Степа… Пухлый женишок… Могли быть дети… Семья… Нет, лучше рыжий. Огненно-рыжий учитель.
Мозг окончательно замкнуло.
Кнопка проваливалась, но взрыва не было.
