Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли
– Когда придет революция, у нас будет и лучшая жизнь, – объявил Коколис, намереваясь спровоцировать собрание. Он ткнул в портрет короля Георга, висевший на стене, и добавил:
– А эту дурацкую харю заменим Лениным.
– Подлец, – шепотом произнес Стаматис. Горошины в ухе больше не было, и ему приоткрылись не только раздражающие моменты семейной жизни, но и потрясающий, непатриотичный антимонархизм Коколиса. Стаматис хлопнул ладонью по тыльной стороне руки, подчеркивая степень тупости Коколиса, и добавил:
– Путанас йи.
Коколис угрожающе улыбнулся и произнес:
– Я шлюхин сын, да? Ну, так обожрись моим дерьмом!
– Ай гамису! Те гамиесей!
Доктор, услыхав пожелания отправиться к такой-то матери, вскинул голову и стукнул стаканом о стол.
– Пайдиа, пайдиа! Хватит! Каждое утро у нас это безобразие! Я всегда был венизелистом, я не монархист и не коммунист. Я не согласен с вами обоими, но я лечу глухоту Стаматиса и выжигаю бородавки Коколиса. Вот как нам всем следует себя вести. Мы должны больше заботиться друг о друге, а не об идеях, иначе кончим тем, что друг друга поубиваем. Разве я не прав?
– Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца, – процитировал Коколис, многозначительно поглядывая на Стаматиса.
– Мне не нравится твой омлет, – сказал Стаматис, – он из тухлых яиц, отвратительный на вкус, и у меня от него понос.
– Революция вставит тебе затычку, – ответил Коколис и добавил: – Справедливое распределение того немногого, что мы имеем, средства производства – в руки производителям, равная обязанность трудиться для всех.
– Никто не работает больше, чем это необходимо, – густым басом заметил отец Арсений.
– Вы не работаете вообще, патир. И жиреете с каждым днем. Вам все за так достается. Вы – паразит.
Арсений обтер пухлые руки о черные одежды, а доктор сказал:
– Существует такая вещь, как необходимый паразит. В кишечнике есть паразитические бактерии, которые помогают пищеварению. Я не религиозный человек, я материалист, но даже я могу понять, что священники – своего рода бактерии, дающие возможность людям находить жизнь удобоваримой. Отец Арсений сделал много полезного для тех, кто ищет утешения, он член каждой семьи, и он – семья для тех, у кого ее нет.
– Благодарю вас, доктор, – сказал священник, – я никогда не думал, что услышу подобные слова от такого отъявленного безбожника. Я никогда не видел вас в церкви.
– Эмпедокл сказал, что Бог – это круг, центр его повсюду, а окружность всеохватна. Если это верно, то мне не нужно ходить в церковь. И мне не надо верить в то, во что верите вы, чтобы понять, что у вас есть свое предназначение. Давайте теперь мирно курить и пить кофе. Если мы не перестанем здесь спорить, я начну завтракать дома.
– Доктор подумывает, не стать ли ему на самом деле еретиком, хотя я согласен с ним: наш священник – великий утешитель вдов, – ухмыляясь, сказал Коколис. – Нельзя ли мне немного вашего табачку, а? Мой кончился.
– Коколио, раз ты считаешь, что вся собственность награблена, из этого следует, что ты должен дать всем нам справедливую долю того немногого, что есть у тебя. Передай мне твою жестянку с табаком, и я прикончу его Ради тебя. Справедливость так справедливость. Будь настоящим коммунистом. Или это только другие должны, согласно утопии, делиться своей собственностью?
– Когда придет революция, доктор, достаток будет у всех. А пока передайте мне ваш кисет, я возмещу вашу любезность в другой раз.
Доктор передал табак, и Коколис удовлетворенно набил кальян.
– Что нового на войне?
Доктор подкрутил кончики усов и сказал:
– Германия всё захватывает, итальянцы валяют дурака, французы сбежали, бельгийцев обобрали, пока они глядели по сторонам, поляки атаковали танки конницей, американцы играли в бейсбол, британцы пили чай и прилаживали свои монокли, русские, когда не голосовали единогласно за исполнение того, что им велено, сидели сложа руки. Слава богу, нас это не касается. Давайте включим радио.
Включили стоявший в углу кофейни большой английский приемник, лампа за медной сеткой начала накаляться, свист, треск и шипенье свели до разумного минимума верчением ручек и осторожной настройкой взад-вперед, и компания уселась послушать передачу из Афин. Все ожидали услышать, как всегда, о последнем параде Национальной молодежной организации перед премьер-министром Метаксасом; могли что-нибудь сказать о короле и, возможно, о последних захватах нацистов.
Прозвучало сообщение о новом союзе Черчилля со «Свободными французами», еще одно – о восстании в Албании против итальянской оккупации, еще – об аннексии Люксембурга и Эльзас-Лотарингии… В этот момент в дверях кофейни появилась Пелагия – она настойчиво подавала знаки отцу, смущаясь от того, что знала: присутствие женского пола даже вблизи этого места считалось большим кощунством, чем плевок на могилу святого.
Доктор Яннис сунул трубку в карман, вздохнул и неохотно пошел к двери.
– Что такое, кори,[43] что случилось?
– Папакис, Мандрас свалился с оливы и упал на горшок, и у него осколки… ну, знаешь… на чем он сидит.
– В заднице? А что он делал на дереве? Опять выпендривался? Изображал обезьяну? Этот парень – сумасшедший.
Пелагия и огорчилась, и вздохнула с облегчением, когда отец запретил ей входить в кухню, пока удалял кусочки и крошки терракоты из гладкой мускулистой задницы ее поклонника. Она стояла снаружи, повернувшись спиной к двери, и каждый раз вздрагивала от сочувствия, когда Мандрас вопил. В доме доктор, уложив рыбака со спущенными до колен штанами на стол лицом вниз, размышлял о всеобщем идиотизме любви. Ну как Пелагия могла увлечься таким ничтожеством, с которым вечно что-то случается, таким прелестным и незрелым существом? Он вспомнил, как сам выставлялся перед женой, прежде чем они обручились: залезал на крышу ее дома, поднимал черепицу и рассказывал все известные ему анекдоты; ночью прикалывал к дверному косяку «анонимные» стихи, воспевавшие ее красоту; совсем как Мандрас, прилагал невероятные усилия, чтобы подольститься к ее отцу.
– Ты идиот, – сказал он пациенту.
– Я знаю, – ответил Мандрас и сморщился, когда доктор выдернул очередной осколок.
– Сначала тебя случайно подстрелили, а теперь ты с дерева свалился.
– Я посмотрел фильм про Тарзана, когда ездил в Афины, – объяснил Мандрас, – и просто рассказывал Пелагии, про что он. Ой! Пожалуйста, доктор, потише!
– Пострадал из-за культуры, да? Дурень.
– Да, доктор.
– Ах, какие мы вежливые! Я знаю, к чему ты клонишь. Собираешься сделать ей предложение – скажешь, нет? Предупреждаю, приданого не будет.
– Не будет?
– Тебя это пугает? В вашей семье так не принято? Тот, кто рассчитывает поживиться, не получит моей дочери. Пелагия заслуживает лучшего.
– Нет, доктор, дело не в приданом.
– Ага, уже хорошо. Хочешь просить моего разрешения?
– Пока нет, доктор.
Доктор поправил очки.
– Похвальная предусмотрительность. Тебе все веселиться бы, одни удовольствия на уме! Это не годится для хорошего мужа.
– Да, доктор. Все говорят, что будет война, а я не хочу оставлять вдову, вот и все. Вы же знаете, как относятся к вдовам.
– Они становятся шлюхами, – сказал доктор.
Мандрас был потрясен.
– Пелагия никогда не станет такой, Бог этого не допустит.
Доктор подтер струйки крови и подумал: а были у него самого когда-нибудь такие красивые ягодицы?
– Не стоит во всем рассчитывать на бога. Есть вещи, которые надо делать самому.
– Да, доктор.
– Хватит лебезить. Полагаю, ты возместишь мне горшок, который так либерально перераспределил в пользу своей филейной части?
– Рыбой возьмете, доктор? Я бы принес вам ведро сига.
Было уже шесть часов, когда доктор вернулся в кофейню, потому что после хирургической операции пришлось уверять дочку, что с Мандрасом все будет в порядке, несмотря на синяки и несколько оставшихся терракотовых крапинок на его заднице, пришлось помогать ей ловить козленка, каким-то образом забравшегося на крышу соседского сарая, пришлось покормить перемолотыми мышами Кискису и, кроме всего прочего, пришлось укрыться от нестерпимой августовской жары. Он вздремнул на время сиесты, и его разбудил вечерний концерт сверчков и воробьев и шум деревенских жителей, собиравшихся отмечать Успенье. Он отправился в свое странствие – ежевечернюю прогулку, которая неизбежно прерывалась остановкой в кофейне, а затем возобновлялась в ожидании, что Пелагия к его возвращению что-нибудь сготовит. Он надеялся на несезонный кокореци,[44] поскольку заметил печенку и кишки на столе, где перед этим проводил свою хирургию. Ему пришло в голову, что несколько капель Мандрасовой крови могло попасть в пищу, и он праздно размышлял, может ли это приравниваться к каннибализму. Что навело на дальнейшие размышления – может ли мусульманин рассматривать принятие Святого причастия как антропофагию?
