Густав Герлинг-Грудзинский - Иной мир
Курослепов, разумеется, не посылали на работы, затягивавшиеся до поздней ночи. В нашей бригаде грузчиков их вообще не бывало, хотя только у нас они могли бы излечиться. Только нам время от времени случалось украсть на продуктовой базе кусок солонины. Получалось что-то вроде заколдованного круга: у нас они могли бы излечиться от куриной слепоты, но попасть к нам не могли, потому что болели куриной слепотой.
Помню, только раз с нами на работу вышел новичок - маленький, молчаливый человечек со строгим лицом и раскрасневшимися глазами. Он получил десять лет за смешную провинность. Когда-то, будучи крупным чином в одном из наркоматов, он выпил с другом у себя в кабинете и поспорил, что с первой пули попадет в глаз Сталину - портрет висел на стене напротив. Спор он выиграл, а жизнь проиграл. Несколько месяцев спустя, когда это происшествие совершенно вылетело у него из головы, он из-за чего-то с этим другом повздорил. На следующий день в кабинете его ожидали два офицера НКВД. Они произвели осмотр портрета и на месте предъявили обвинение. Его судило заочно (в двойном смысле слова) Особое Совещание. Он уже отсидел семь лет - оставались самые тяжелые три, при условии, что ему не продлят срок. Он пришел к нам в бригаду после долгих просьб - как он говорил, обводя рукой широкую дугу вокруг собственной особы, чтобы «слегка поправиться».
Как раз тогда мы, разделившись на звенья по семь человек, разгружали три огромных пульмановских вагона муки. Мы крутились как черти: нам обещали, что сразу после разгрузки пойдем в зону. Сначала он работал неплохо, но, когда смерклось, вдруг начал отставать. Он пропускал свою очередь, в вагоне умышленно ронял мешки и долго потом зашивал их, все чаще отходил в сторонку. В нашем звене, к счастью, был только один урка, а политические делали вид, что ничего не замечают. Русто Каринен, финн, даже шепнул мне на ухо со смешным русским произношением: - Старик, не поспевает.
Но, когда начало темнеть всерьез, он отрапортовался стрелку, что должен отойти по нужде, и медленной, шаткой походкой пошел в уборную. Не возвращался он долго, так что даже урка Иван при ворчливом одобрении обоих немцев воззвал к нашей совести: мы же работаем звеном, а выработка начисляется средняя, на всех поровну. Внезапно возле вагона белым пятном появилось его бледное, как бумага, лицо, и я увидел, что его трясет.
- Что с тобой? - спросил я, приостановившись.
- Ничего, - поспешно ответил он, отыскивая меня в темноте рукой, хотя на фоне сверкающего снега все было видно в радиусе пяти метров как на ладони. - Ничего, чуточку нехорошо стало.
- Иди за мешком, а то тебя отсюда выживут! - крикнул я в ответ и побежал к вагону. Мгновением позже я увидел, как он поднимается по кладке, переброшенной между пульманом и помостом склада. Он шел по-прежнему медленно, но довольно уверенно, высоко поднимая ноги, как стреноженная породистая лошадь. И опять он долго не выходил, так что мы уже начали терять терпение. Оба зэка, которые подавали мешки в вагоне, рассказали потом, что должны были, не понимая, в чем дело, прямо класть мешок ему на плечи. Он попросил их об этом коротким, дрожащим «пожалуйста». Наконец он появился в дверях вагона и начал нащупывать ногой кладку. Нашел, в два прыжка проскочил полдороги и стал. Потом поднял правую ногу вверх и несколько раз взмахнул ею, как балерина, встающая на кончики пальцев, но каждый раз попадал в пустоту - кладка была узенькая, - поэтому осторожно опустил ее и застыл выжидающе. Все это выглядело довольно смешно в своем непонятном трагизме и отнюдь не настраивало на сострадание. Только потом мы поняли, что нам дано было лицезреть гротескную, ужасающую пляску смерти, но сейчас Каринен лишь рассмеялся, а Иван сердито крикнул:
- Эй ты, убийца Сталина, ты чего цирк устраиваешь? И тут мы услышали странный звук, то ли вздох, то ли всхлип, а «убийца Сталина» медленно повернулся назад, в сторону вагона. Он, видно, решил возвращаться.
- С ума сошел! - крикнул я. - Погоди, помогу! Но было уже поздно. Он резко распрямился и, рванувшись вперед - а на самом-то деле вбок, - еще несколько секунд пытался обрести равновесие, после чего вместе с мешком рухнул вниз, на заснеженные рельсы.
Мы все сбежали с насыпи и окружили его тесным кольцом.
- Куриная слепота, - пробормотал он, отряхивая муку с бушлата и отирая окровавленный лоб. - Думал, пройдет, - прибавил он.
Я потом, пробегая с мешками и за мешками, глядел, как он сидит внизу, под кладкой. Согнувшись, он осторожно, обеими руками собирал муку со снега и напоминал человека, сброшенного в наказание с небесной высоты в адскую бездну, на горчайшие муки. Мне показалось, что он плачет. А может, он всего лишь собирал для себя горстку муки, словно платил за этот последний раз высочайшую цену - цену жизни, поставленной на одну карту? Не знаю. Так же, как до сих пор не знаю, как он скрывал в лагере свою куриную слепоту и как вымыслил свою окончательную победу над ней. Когда мы возвращались в зону, его вел под руку бригадир. Когда нас обыскивали на вахте, у него и карманы, и платок были пусты. На следующий день он пошел со штрафной бригадой в лес. Пошел в лес!… Для человека, уже отсидевшего семь лет в лагерях, это значило идти на медленную смерть.
Он, и действительно, умер от истощения через несколько месяцев. Когда я встретил его за несколько дней до смерти, он уже давно не мылся, лицо его напоминало сморщенный лимон, но из-под залепленных гноем ресниц на мир еще глядели лихорадочно горящие глаза, да голод уже начал их затягивать бельмом безумия. Можно было и не быть опытным зэком, чтобы сразу заметить, что от сумасшествия его отделяет не больше нескольких дней, а пока в нем еще догорают последние искры человеческого достоинства. Он стоял с пустым котелком в руках, опершись о перила большого помоста перед кухней, и я наткнулся на него как раз в тот момент, когда повар протянул мне в окошко мою жестянку с баландой. От человека этого несло такой вонью, что я машинально отодвинулся. Наверно, он уже потерял контроль над самыми элементарными человеческими рефлексами и так и спал не раздеваясь, горячечный и слабый, окруженный своей броней из засохших экскрементов. Он меня не узнал - только тихо проныл, глядя в пространство:
- Дай капельку, - и добавил, словно оправдываясь за такую наглую просьбу: - Пожиже.
Я влил ему в котелок всё и глядел на него, затаив дыхание. Дрожащими руками он прижал котелок ко рту и, обжигая губы, жадно пил горячую жидкость, ворча и постанывая. Две тонкие струйки вытекли у него из уголков рта и тут же замерзли острыми ледяными иголками. После этого, словно меня тут вообще не было, он подошел к кухонному окошку и приплюснул заросшее лицо к окну. За окном, опершись на дымящуюся кадку баланды, стоял ленинградский вор Федька (политических не допускали работать на кухне) и весело смеялся.
- Контрреволюционерам, - крикнул он, - добавки не даем!
Я глядел на эти два лица, разделенные остекленелыми морозными узорами. «Убийца Сталина» всматривался в кадку взглядом, в котором сосредоточились все смертельно задыхающиеся силы ума и тела. Обостренные черты его, казалось, тщетно пытаются пробить стеклянную преграду. Слабеющее, прерывистое дыхание слезилось на ледяной плоскости, как в огромном затуманившемся глазу. Вдруг он взмахнул правой рукой, словно для удара. Я остановил его на полпути.
- Идем, - сказал я, - ничего тебе от этого не прибавится. Я тебя отведу в барак.
Он не вырывался - пошел, послушно съежившись, внутренне вывихнутый, как тряпичная кукла, из которой вынули палочку. И снова - как когда-то - то ли вздохнул, то ли всхлипнул.
- Бандиты, - наконец выговорил он, - бандиты, бандиты…
- Кто? - спросил я бессмысленно.
- Вы, вы, все, - крикнул он душераздирающим голосом и, вырвав у меня руку, побежал.
Он выглядел огромной, покрытой нечистотами канализационной крысой, которую внезапно поймали в полосу света. Не сколько раз он крутанулся на месте, словно из нее было не убежать. И вдруг остановился и обернулся ко мне:
- Я убил Сталина! - его голос перешел в хриплый, бредовой вой безумца. - Я, я, я… Застрелил, застрелил как собаку… - захохотал он с горьким торжеством.
Он был слишком слаб, чтобы понимать всё, - но еще достаточно силен, чтобы понимать столько, сколько требует медленная, удушающая смерть.
Перед смертью, словно причащаясь последним причастием, он хотел взять на себя преступление, которого не совершил, деяние, которого не исполнил. Столько лет подряд он не знал, за что страдает. Сегодня он жаждал признаться, жаждал найти свое место в том жестоком и непонятном приговоре судьбы, который дали ему подписать семь лет тому назад. Защищаясь от неведомого будущего, трепыхаясь в силках настоящего, он ратифицировал навязанное ему прошлое - чтобы хоть перед самой агонией спасти ощущение реальности и ценности своего угасающего существования.
DREI КАМЕRADEN (Тритоварища)
