Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Да кто его знает, мне полчаса объясняли, но я ни черта не понял. Думаю, они сами не понимают. Нет, все-таки смешно, правда? «Счетные машины Нокс»! Интересно, что скажет папаня? Особенно когда узнает, что о нем я смолчал.
Все началось как бы в шутку. Возможно, другие ничего забавного в том не видели, но Фрэнка переполняла тайная терпкая радость, когда, лениво исполняя свои обязанности, он расхаживал по отделу в той манере, которая вскоре стала если не родной, то привычной и которую жена считала «ужасно сексуальной»: медлительная кошачья походка, сочетающая в себе пружинистость и горделивое презрение к спешке и суете. Лучшая часть шутки ежедневно приходилась на пять часов пополудни. Выйдя из лифта в наглухо застегнутом пальто, Фрэнк одаривал коллег прощальными улыбками и кивками, после чего двумя автобусами добирался на Бетьюн-стрит, где по двум пролетам крутой скрипучей лестницы взлетал к двери, которую бессчетные слои грязновато-белой пузырчатой краски делали похожей на поганку, и входил в большую чистую комнату с легким запахом табака, воска, мандариновых шкурок и одеколона; там его ждала очаровательная встрепанная девушка, не похожая на жену служащего фирмы «Нокс» в той же степени, в какой квартира не походила на подобающее ему жилье. Аперитив они заменяли любовью на кровати или полу, иногда продолжавшейся до десяти вечера, а потом тихими улицами отправлялись куда-нибудь поужинать, и тогда казалось, что Нокс-Билдинг находится за тысячу миль.
К концу первого года шутка приелась, а неспособность других разглядеть ее юмор стала угнетать. «О, так значит, здесь работал ваш отец!» — говорили они, и взгляд их приобретал выражение, которое обычно приберегают для серьезных, послушных и неактивных юношей. Вскоре (по истечении второго года, когда отец с матерью умерли) Фрэнк оставил попытки что-либо объяснить и сосредоточился на другой забавной стороне службы — абсурдном несходстве идеалов, своих и компании, пропасти между тем, сколько сил он должен был отдавать делу и сколько реально отдавал. «Прелесть нашей конторы в том, что с девяти утра и до конца рабочего дня можно держать мозги выключенными, и никто этого не заметит».
Однако в последнее время, и особенно после переезда в провинцию, Фрэнк стал избегать разговоров о службе вообще и на вопрос, чем он зарабатывает на жизнь, отвечал: да так, в сущности, ничем, работа — тягомотина из тягомотин.
В утро понедельника после кончины «Лауреатов» он вошел в Нокс-Билдинг точно робот. Витрины блистали новой экспозицией: яркие и модно худые картонные девушки, улыбаясь, карандашиками показывали на фирменные плакаты, где перечислялись достоинства продукции — БЫСТРОТА, ТОЧНОСТЬ, КОНТРОЛЬ, — а чуть глубже на ковровой шири пола были щедро представлены ее образцы. Некоторые, попроще, весьма походили на те устройства, что двадцать лет назад воспламенили отцовский восторг, только их прежде угловатые линии округлились в угоду «скульптурным формам» новых футляров устричного цвета. Другие же имели все необходимое, чтобы управляться с деловыми задачами на столь бешеных скоростях, какие Эрлу Уилеру даже не снились. Электронные аппараты, готовые таинственно заурчать и замигать, с каждым рядом становились все импозантнее, а венчало их непостижимое детище фирмы — «Нокс-500», электронно-вычислительная машина с музейной табличкой на постаменте, извещавшей, что данное устройство «способно за тридцать минут выполнить расчеты, на которые у человека с арифмометром уйдет вся жизнь».
Однако Фрэнк даже не взглянул на выставку и рассеянно пересек вестибюль, ноги сами его несли; он машинально подчинился указующему персту диспетчера, но не заметил, кто из шести сменных лифтеров вяло пригласил его в кабину (он никогда не обращал на них внимания, если только не случалось угодить на тех двух, чей вид слегка коробил: глубокого старика с буграми безобразно распухших коленей, задевавшими брюки пассажиров, и огромного парня, которого гормональные нарушения одарили крутыми женскими бедрами, головой в пуху и безбородым лицом младенца). Втиснутый в учтивое рабство кабины, Фрэнк слышал, как лязгнула раздвижная дверь, потом задребезжала решетка, и он, окруженный разноголосицей сослуживцев, поехал вверх. Низкий, размеренный голос Великих Равнин, сочный долгими путешествиями и лучшими отелями («…разумеется, в Чикаго мы таки вляпались в малость скверную погоду…»), звучал контрапунктом к отрывистому и шипящему нью-йоркскому говорку («…я грю, ты че, грю, шутишь? А он грит, не, грит, какие шутки…»), а фоном к ним служили жужжанье потолочного вентилятора и нежная мешанина из восьми-десяти голосов, мужских и женских, вновь приглушенно обменивавшихся утренними любезностями. Затем наступал черед ритуала, когда нужно кивнуть и посторониться, чтобы дать дорогу тем, кто протискивается к выходу и бормочет «…разрешите… позвольте выйти…», а после ждать, когда дверь откроется и закроется, потом снова откроется и опять закроется. Восьмой… одиннадцатый, двенадцатый… четырнадцатый…
На первый взгляд все верхние этажи Нокс-Билдинга выглядели одинаково. На каждом имелась просторная комната, залитая светом потолочных люминесцентных ламп и разделенная перегородками на проходы и кабинки. Голубоватые полупрозрачные перегородки, высотой по плечо, были из толстого, чуть рифленого стекла, отчего выходящим из лифта комната представала озером, в котором одни купальщики уплывали вдаль, другие бродили у бережка, третьи вдруг выскакивали на поверхность и вновь скрывались, но большинство нырнуло на дно, маяча размытыми пятнами розовых лиц. Однако впечатление озера быстро рассеивалось из-за чрезвычайной сухости воздуха — Фрэнк часто жаловался, что «от нее скоро лопнут глаза».
Несмотря на все свои жалобы, он признавался себе, что даже сама неуютность комнаты пробуждает в нем смутную радость. Фрэнк любил повторять, что после увольнения будет скучать по конторе — разумеется, по коллегам («Нет, правда, они весьма приличные ребята, во всяком случае некоторые»), — но в глубине души сознавал: домашнее чувство в нем вызывает сама комната на пятнадцатом этаже. За годы работы он разглядел в ней крохотные отличия от всех других помещений; она была не хуже и не лучше, а просто иная, потому что «его». Она была его ежедневной пыткой ярким светом и сухостью, его личным эталоном скуки. Комната научила его по-новому отмерять часы: скоро перерыв на кофе, скоро обед, скоро домой, и он привык ориентироваться по пустошам времени между этими удовольствиями, словно калека по приступам боли. Она стала его частью.
— Доброе утро, Фрэнк, — сказал Вине Лэтроп.
— Утро доброе, Фрэнк, — сказал Эд Смол.
— С добрым утром, мистер Уилер, — сказала Грейс Манкузо из отдела рыночных исследований.
Ноги сами знали, где поворот в проход под табличкой «Стимулирование сбыта», сколько шагов сделать после первых трех кабинок, чтобы еще раз свернуть и войти в четвертую; Фрэнк мог бы идти с закрытыми глазами.
— Привет!
Морин Груб, исполнявшая обязанности регистраторши, а также служившая в машбюро миссис Йоргенсен, слегка изогнулась, пропуская Фрэнка. В ее тоне слышались откровенное поощрение и кокетство, отчего захотелось ее обнять и куда-нибудь увести (в экспедиторскую? в грузовой лифт?), чтобы усадить к себе на колени, стянуть с нее роскошный голубой джемпер и смачно поцеловать сначала одну, а потом другую грудь.
Мысль об это приходила не впервые, и нынче разница была лишь в том, что одновременно подумалось: а почему нет?
Ноги привели его к кабинке, на пластиковой табличке которой значилось:
Дж. Р. Ордуэй
Ф. X. Уилер
Ухватившись за стеклянную перегородку, он притормозил и обернулся. Морин была уже в конце прохода; Фрэнк не спускал глаз с ее симпатичных ягодиц, игравших под фланелевой юбкой, пока она не скрылась за линией перегородок, сев за стол регистраторши.
Угомонись, сказал себе Фрэнк, такие вещи с лету не делаются. Пока что надо войти в отсек, поздороваться с Джеком, снять пальто и занять свое место. В кабинке, мгновенно отгородившись от всего за ее стенами, он присел на край стола, носком ботинка привычно выдвинул нижний ящик, чтобы служил опорой для ноги (за эти годы на боковине уже протерлась выемка), и тогда уж отдался плавной волне радости. Почему бы и нет?
Уже давно она всячески ему намекает. Вот этак изгибается в проходе, низко склоняется к его столу, передавая папку, и одаривает особой усмешкой, какую никогда не получают другие. А на той рождественской вечеринке (до сих пор не забылся вкус ее губ) она трепетала в его объятиях и шептала: «Ты милый!»
Так почему бы нет? Разумеется, не в экспедиторской или грузовом лифте, но, может быть, у нее есть квартира, которую она снимает вдвоем с подругой, и та уходит на весь день?
Джек Ордуэй что-то сказал, и Фрэнк, невольно отвлекшись, переспросил:
