Юрий Додолев - Биография

До тех пор я не спрашивал себя, как живут люди в Вольске, какие продукты получают по карточкам. Решил узнать об этом и в тот же день, перед отбоем, подойдя к сестринскому столику, принялся исподволь расспрашивать Катю: почему-то вбил себе в голову, что на прямые вопросы она не ответит. Катя долго не могла понять, чего я хочу, даже помрачнела: видимо, предположила, что я один из тех настырных обожателей, которые постоянно надоедали ей, приставали даже тогда, когда она разносила лекарства или кипятила шприцы. Поняв наконец, что я не намерен морочить ей голову, разговорилась.

— Летом еще ничего, летом огороды. Уже картошка поспела — наша палочка-выручалочка. В этом году, говорят, хороший урожай будет. А прошлым летом на картошку какая-то порча напала: почти все клубни с пустотой в середине были и быстро сгнивали в подполе.

— Хлеб без перебоя выдают?

— Когда как. Иногда приходится с ночи очередь занимать.

— С другими продуктами как?

— Никак! Уже конец месяца, а мы ничего не получили.

— В Москве лучше было, — сказал я.

Катя кивнула.

— Москва — это Москва. А наш Вольск — глушь, провинция.

— Ты бывала в Москве?

— Нет.

Захотелось пригласить Катю в гости, но я вовремя спохватился: одна комната, мать, бабушка, негде даже раскладушку поставить.

— Ты с кем живешь? — Я сразу же смутился: таким двусмысленным показался мне этот вопрос.

Катя не обратила внимания на мое смущение.

— Мать, я, три сестры-малолетки.

— Отец, наверное, на фронте?

— Он еще в сорок первом убит.

— Извини.

Я ловил завистливые взгляды прогуливавшихся по коридору ребят, догадывался, о чем спросят меня они, когда я появлюсь в палате. «Договорился?» — позавидуют ребята и недоверчиво похмыкают, услышав «нет».

Под Курском и Орлом лязгали гусеницами танки, горели деревни, погибали такие же безусые мальчишки, каким был я, а тут, в Вольске, был покой, тишина, нарушаемая лишь пароходными гудками. Нас лечили, перевязывали, обстирывали, мыли, кормили и поили с ложечки, если это требовалось, женщины и девушки, среди которых было много симпатичных, и мы не могли оставаться равнодушными, не могли не почувствовать себя хотя бы капельку влюбленными. Почти у всех дома были девушки или жены, но они находились так далеко, что и подумать страшно, а сестры, санитарки, официантки появлялись каждый день, рождали потребность любить. Сколько пылких слов, страстных клятв произносилось в тот день, когда парень с зарубцевавшейся раной уходил, неся на плече сидор, или на пересылку, чтобы снова отправиться на фронт, или уезжал получать инвалидность, которая в те годы не давала никаких преимуществ тем, кто ходил с костылями, был с искусственной рукой, у кого часто возникали такие боли, что кружилась голова, кто утратил на долгие годы, если не на все время, способность нормально трудиться, учиться, следовательно, жить так, как жил до войны.

Еще в медсанбате я узнал, что пулю извлечь не удалось — там не было специалиста по грудной хирургии. У меня часто поднималась температура, грудь сотрясал кашель, бывали легочные кровотечения. В санпоезде мне делали уколы, накладывали на руки и ноги жгуты, поили каким-то горьким и ужасно противным лекарством — от него в течение нескольких секунд полыхало лицо и выступал горячий пот. После приступов я лежал обессиленный и, вслушиваясь в перестук колес, думал, что окочурюсь, что не видать мне как своих ушей мать, бабушку и конечно же Люсю. Я представлял себе Сарапул — кривые улочки, одноэтажные домики, широкоскулых людей и среди них Люсю, такую красивую, что захватывало дух. Я понимал: у нее есть поклонники, но отказывался верить, что она отвечает им взаимностью. Четкой картины, что и как будет, когда мы встретимся, у меня не возникало: мечты и видения были неопределенными, но всегда приятными.

О Болдине и Сиротине я не хотел думать, но они, помимо воли, иногда вставали перед глазами, чаще всего такими, какими я видел их в последний раз. Я не сомневался, что Колька и Петька тоже скоро отправятся на фронт, а может быть, уже воюют, — я был достаточно наслышан о всяких досрочных выпусках, понятия не имел, как долго и чему учат в авиационных спецшколах, хорошо помнил, что сказал мне на прощание Болдин, не удивился бы, если прочитал в газете Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Он по-прежнему был для меня образцом, и, хотя той привязанности, которая была в детстве, я к нему уже не испытывал, Болдин, как и раньше, казался мне недосягаемым.

В госпитале мне сделали операцию. Производилась она под местным наркозом. Я услышал, как звякнула, упав на дно тазика, пуля. Хотел попросить хирурга подарить ее мне, но вдруг ощутил такую боль, что даже губу прикусил. После операции я продолжал чувствовать себя скверно: мало ел, не спал, на вопросы отвечал только «да» или «нет». Через месяц меня снова положили на операционный стол. Повторная операция была очень болезненной, я даже покричал. Потом, когда мое состояние улучшилось, стыдился этого. Как только женщина-хирург приходила в нашу палату, отводил глаза и думал: «Если бы операцию делал мужчина, то не пришлось бы краснеть».

Вторая операция была успешной: появился аппетит, я хорошо спал, с каждым днем улучшалось настроение. Вскоре мне разрешили ходить в уборную и умываться без посторонней помощи. Я не спешил возвращаться в палату — направлялся к окну и, расставив на подоконнике руки и уронив на них голову, смотрел на Волгу. От нее взбирались на крутизну дома. Были они одноэтажные, с палисадниками перед фасадами, с небольшими огородами позади. Зеленела тронутая первой желтизной картофельная ботва, отчетливо были видны еще не сформировавшиеся кочаны капусты. Теплый ветерок ласкал лицо, пахло рыбой. Однако свежую рыбу нам давали редко — чаще была селедка или соленая треска, предварительно вымоченная и обжаренная в сухарной крошке. В голове рождались разные думы, часто возникала мысль, что никакая другая река не сравнится по красоте с Волгой. Не верилось, что совсем недавно, меньше года назад, немцы были на берегу Волги, кидали в нее мины, изрывали снарядами, стремясь потопить баржи с ранеными и пополнением. Я еще не убил ни одного немца, только видел их, испытал на себе их огонь, следовательно, ненависть ко мне, ко всему тому, что было для меня свято.

Я смотрел на Волгу и думал до тех пор, пока меня не окликала Катя. Она показывала взглядом на дверь палаты. Иногда мои думы разрушала диетсестра — ласково подталкивала и произносила свои обычные слова.

Я решил, что это грезится мне, когда за моей спиной раздался знакомый голос. Обернувшись, увидел Широкоплечего и ощутил такую тоску, что тошно стало. Был он в байковом, как и на мне, халате, с костылем под мышкой; нога в гипсе с посиневшими кончиками пальцев была огромной.

— Минут пять на тебя таращился, а ты хоть бы хны.

Я не ответил.

— Значит, живой? Видел, как ты с копыт, и решил — кранты.

— В грудь пуля попала.

Он ухмыльнулся, побуравил меня глазами.

— Давно тут?

— Третий месяц.

— А меня три дня назад сюда перевели. Побаливает что-то. — Широкоплечий ткнул пальцем в грудь. — В том госпитале, где я до сих пор лежал, хотели ногу оттяпать. Я такой хай поднял, что меня враз перестали уговаривать. До перевода сюда врачиха-хирург каждый день нудила: хромым на всю жизнь останусь и нога часто ныть будет. Но, по мне, лучше это, чем костыли. — Он помолчал, подмигнул мне. — А может, обойдется? Толик всегда везучим был!

— Значит, ты Анатолий?

— Точно. А фамилия — Щукин. Но это только по метрике. У меня столько фамилий было, сколько и ксив. А вот прозвище всегда одним оставалось — Князь. — Он оглянулся, понизил голос: — Не трепанулся, что в штрафбате был?

— Нет.

— И правильно! Не люблю, когда косятся и с расспросами лезут.

Я вспомнил Панюхина, парня с ямочкой на подбородке.

— Не встречал тех, с кем мы…

Щукин нахмурился.

— Там, — он выделил это слово, — много людей полегло. Но больше всех мне Васька́ жалко.

— Какого Васька́?

— Какого, какого… Того самого, кореша моего. Немец в него в упор выстрелил, когда мы в избу ворвались. Я, конечно, уложил того немца, а другой, что на печи сидел, мне кость, подлюга, перешиб. — Щукин подвигал ногой, поморщился. — Но в нутрях еще сильней болит, когда я Васька вспоминаю. Он чудиком был, разных птичек любил. Заметит, бывало, птичку и рот раззявит. Один раз менты нас чуть не сцапали, когда он на птичку засмотрелся. Никогда не забуду ту харю с оттопыренными ушами, что пулю в него всадила. Гроши появятся — сразу пойду в церкву, и поставлю за упокой души Васька такую свечку, чтобы весь день и всю ночь горела.

— Разве ты верующий?

— Конечно, нет!

— Зачем же тогда в церковь идти и свечку ставить?