Герман Кох - Ужин
Несомненно, они хотели еще раз поблагодарить Сержа за фотосессию; Серж вел себя с ними крайне обходительно, мгновенно войдя в образ известного всей стране политика, политика, всегда остающегося самим собой, обыкновенного человека, как ты и я, с которым везде можно переброситься словечком, потому что манией величия он не страдает.
Наверно, я был единственным, кто заметил складку раздражения между бровями брата в тот момент, как бородач обратился к нему:
— Простите, пожалуйста, но ваш… ваш… этот господин заверил меня, что вам не составит труда…
Через секунду складка разгладилась, после чего Серж Ломан предстал перед нами кандидатом, за которого каждый готов отдать свой голос, будущим премьер-министром, чувствующим себя совершенно свободно среди обычных людей.
— Конечно, конечно! — живо отозвался он, когда бородач замахал фотоаппаратом и указал на свою дочь.
— Как вас зовут? — спросил Серж у дочери.
Она не отличалась ослепительной красотой и не принадлежала к тому типу женщин, при виде которых у моего брата загорались глаза и распушался хвост, как, например, перед неловкой официанткой, похожей на Скарлетт Йоханссон. Но у нее было милое лицо, точнее, умное лицо, поправил я сам себя, даже слишком умное, чтобы захотеть фотографироваться с моим братом.
— Наоми, — ответила она.
— Присядьте-ка рядом, Наоми, — сказал Серж, и, когда девушка села на свободный стул, он обнял ее за плечи.
Бородач отступил на несколько шагов назад.
— Еще разок, — сказал он после того, как сработала вспышка, и повторно щелкнул кнопкой.
Фотосъемка вызвала переполох в обеденном зале, хотя гости за соседними столиками усердно изображали, что никакой фотосъемки нет. Однако, как и в момент прихода Сержа в ресторан, они, делая вид, будто ничего не происходит, как раз этим и подчеркивали — еще как происходит! Их поведение можно было сравнить с аварией, мимо которой ты проезжаешь не останавливаясь, потому что не выносишь вида крови, или нет, возьмем что-нибудь помельче: сбитое животное на обочине дороги, замеченное тобою уже издалека, — по мере приближения к нему ты упорно отводишь от него взгляд. Тебя не прельщает вид крови и наполовину вывалившихся кишок. Поэтому ты смотришь в другую сторону, на небо, на цветущий куст в поле — на что угодно, только не на обочину дороги.
Серж держался весьма раскованно: обняв девушку за плечи, он привлек ее к себе, так что их головы почти касались друг друга. Фотография, безусловно, получилась эффектная, лучшего снимка девушка и пожелать не могла. Но мне подумалось, что Серж не был бы таким душкой, окажись на месте Наоми Скарлетт Йоханссон (или похожая на нее официантка).
— Бесконечно вам благодарны, — расшаркивался бородач. — Больше не отнимем у вас ни минуты. Вы же здесь в частном порядке.
Наоми не проронила ни слова; она отодвинула стул и встала рядом с отцом.
Уходить, однако, они не торопились.
— Такое с вами часто случается? — более тихим и доверительным голосом спросил бородач, слегка наклоняясь вперед, так что его голова оказалась прямо над нашим столом. — Что люди вот так запросто подходят к вам и просят сфотографироваться на память?
Складка раздражения между бровями вернулась. «Чего еще им надо?» — ворчала складка. Бородач с дочерью получили свое и теперь пусть проваливают ко всем чертям.
И здесь я с ним впервые согласился. Я часто бывал свидетелем того, как народ задерживался возле Сержа Ломана, оттягивая момент прощания. Да, они всегда хотели большего, фотографии или автографа им было уже мало, им требовалось нечто эксклюзивное — эксклюзивное отношение. Они искали истории. Чтобы на следующий день поделиться ею с другими: знаете, кого мы вчера встретили? Да, его. Такой обаятельный, такой простой. Мы думали, что после съемки он захочет побыть один. Отнюдь! Он пригласил нас за свой столик и настоял, чтобы мы выпили с ним вина. На это не каждый способен. Он исключение. Мы проговорили с ним допоздна.
Серж смотрел на бородача, складка между бровями приобрела четкие контуры, но посторонним могло показаться, что он просто жмурится от света. Он перекладывал нож туда-сюда на скатерти. Я знал, что его мучает, я часто бывал рядом с ним в таких ситуациях, чаще, чем хотелось бы: мой брат мечтал, чтобы его оставили в покое; он уже проявил великодушие, увековечился в обнимку с дочерью бородача, он вел себя естественно и непринужденно, голосующие за Сержа Ломана голосуют за непринужденного премьер-министра.
Но теперь, в присутствии бородача, ожидающего продолжения светской беседы, чтобы в понедельник похвастаться этим знакомством перед коллегами на работе, Сержу приходилось сдерживаться. Одна саркастическая ремарка могла свести на нет все предыдущие заслуги и уничтожить кредит доверия. Все его пропагандистское наступление пошло бы насмарку. Бородач рассказал бы своим коллегам, каким напыщенным индюком показался ему Серж Ломан, возомнивший о себе невесть что; они с дочерью хотели только щелкнуться с ним, чтобы потом тут же исчезнуть. Среди коллег нашлись бы и такие, которые после рассказа бородача не стали бы больше голосовать за Ломана и запустили бы слух о спесивом, недоступном политическом лидере — а дальше пресловутый эффект снежного кома. Как это происходит со всеми сплетнями, эпизод из вторых-третьих-четвертых уст принимал бы все более гротескные очертания. Что, мол, Серж Ломан оскорбил двоих представителей народа: отца с дочерью, вежливо попросивших его сфотографироваться с ними; а в дальнейших версиях будущий премьер может их вообще выгнать на улицу.
Несмотря на то что мой брат сам напросился на эти неприятности, в тот момент я ему сочувствовал. Я всегда понимал кино— и поп-звезд, которые набрасывались на папарацци, подстерегающих за углом дискотеки, и разбивали им фотокамеры. Если бы Серж решил разозлиться и набить бородачу его трусливую харю, покрытую отвратительной и в то же время смехотворной гномьей растительностью, он мог бы рассчитывать на мою стопроцентную поддержку. Я бы заломил бородачу руки за спину, подумал я про себя, чтобы Серж смог сосредоточиться на его физиономии; он должен был вложить в кулаки всю свою силу, ведь ему предстояло пробиться сквозь бороду.
Отношение Сержа к вниманию общественности было, мягко выражаясь, двойственным. В те минуты, когда Серж являлся публичным достоянием, выступая в провинции, отвечая на вопросы своих избирателей перед телекамерами или радиомикрофонами, раздавая листовки на рынке, общаясь с народом или принимая на трибуне аплодисменты, нет, что я говорю, бурные овации, длящиеся по несколько минут, как на последнем партийном конгрессе (на сцену даже летели цветы, якобы спонтанно, но на самом деле как элемент режиссуры его пиарщика), — во время всех этих событий Серж сиял от счастья.
Каждый раз я поражался: как мой брат, этот мужлан, которому «надо поесть сию же минуту», без удовольствия, одним махом поглощающий свой турнедо, этот остолоп, на которого любая тема, не касающаяся лично его персоны, нагоняет скуку, — как этот же человек на сцене, в лучах прожекторов, буквально начинает светиться — другими словами, как он преображается в харизматичного лидера. «У него особая аура, — заявила однажды ведущая молодежной телепрограммы в интервью женскому журналу. — Находясь рядом с ним, ощущаешь нечто особенное».
Случайно мне довелось посмотреть один из выпусков этой программы и понаблюдать за тактикой Сержа. Во-первых, он улыбался, он всегда улыбается, к чему сам себя приучил; правда, при этом его глаза остаются стеклянными, а значит, и улыбка — деланой. Но это не важно: он улыбается, и людям это нравится. Во-вторых, большую часть программы он держал руки в карманах — поза не безучастная или скучающая, но скорее непринужденная, будто он стоит на школьном дворе (что вполне вписывалось в формат передачи, снимавшейся в молодежном центре). Староватый для ученика, он мог сойти за любимого преподавателя, «своего в доску», которому можно довериться, не стесняясь при нем словечек «круто» или «сука», преподавателя без галстука, который во время поездки с классом в Париж тоже не прочь слегка поддать в гостиничном баре. Изредка Серж вынимал руку из кармана, чтобы проиллюстрировать тот или иной пункт своей партийной программы, но делал это так, словно хотел погладить волосы ведущей, отдав должное ее прическе.
Но во внеслужебной обстановке поведение его менялось. Тогда у него было особое выражение лица, характерное для всех знаменитостей: заходя куда-нибудь в частном порядке, он никогда не смотрел в глаза встречным, его взгляд блуждал по сторонам, не задерживаясь ни на одном человеке, а удостоивая вниманием лишь потолки, лампы, столы, стулья, картины на стене или вообще устремляясь в пустоту. При этом Серж ухмылялся, зная, что все на него смотрят или как раз намеренно не смотрят, что, по сути, одно и то же. Иногда ему сложно было разделить свою жизнь на личную и публичную. Как, например, сейчас, в ресторане, — во время частного ужина он таки умудрился урвать себе кусочек общественного внимания.
