Шимун Врочек - Рим 2. Легионы просят огня
— Дезертир не поделил что-то с Рыжим и Людоедом, — говорит она.
— Правда? И кто выиграл?
— Дезертир заколол Людоеда до смерти, а Рыжему порезал шею.
— Крутой парень, — говорит Тиуториг равнодушно. — Как же они так сплоховали? Вроде ребята крепкие.
Хотя на самом деле ему наплевать на всех Рыжих и Людоедов вместе взятых. Они этому голубоглазому на один щелчок, не противники…
Голубые глаза, не мигая, смотрят, как она раздевается. Это почему-то приятно, хотя и страшновато.
— Ему помог другой солдат. Тоже, видимо, дезертир.
Он кивает, не слушая. Протягивает левую руку.
— Иди ко мне.
* * *Она берет его рубаху.
На табурете остается желто-розовая неживая рука. Она лежит ладонью вверх, ремни небрежно ослаблены. Полусогнутые пальцы смотрят вверх — словно отростки или корни. Эта рука пугает Мирцу, но она храбро касается ее пальцами.
Рука неожиданно теплая. Даже странно. Это почти приятно.
Рубаха, вспоминает Мирца.
Это явно подшито женской рукой. Мирца неожиданно чувствует ненависть к той, что так ровно наложила стежки. Странно. Кто она такая, чтобы ревновать голубоглазого к каким-то там женщинам?! Он ей даже не нравится.
Совсем нет.
— Кто это шил?
Он равнодушно пожимает плечами.
— Моя жена.
— А это? — Мирца берет с табурета его штаны.
— Жена.
Она смотрит на него в ярости.
— Лжец! Здесь другая рука.
Тиуториг усмехается, а глаза остаются холодными. Но хотя бы нет этих щелчков — как бывает, когда у него плохой день. И это ее радует. Иногда с ним действительно жутко находиться рядом. Один раз он ее чуть не убил.
Это странное счастье, когда однорукий приходит сюда, в "Счастливую рыбу". Но все-таки это счастье.
— Значит, и жена другая, — говорит он. Мирца взрывается.
— Сколько у тебя жен?
Беловолосый смеется. Голубые глаза горят ярко — до безумия. Мирца не хочет смотреть, но все равно смотрит.
— Так сколько? — она прижимается к его плечу, толкает, чтобы он, наконец, перестал хохотать. Но его это еще больше смешит.
— Много, — говорит Тиуториг. — Тебе так важно знать?
— Нет.
— Хочешь быть одной из них?
Мирца замирает. Встает.
— Нет, — говорит она. — Ни за что!
Варвар с белыми волосами и голубыми глазами выдыхает, запрокидывает голову. У него щетина, он давно не брился.
— Я вернусь, — говорит он. — Закончу одно дело и вернусь. И неважно, сколько у меня жен. Я заберу тебя с собой. Мы поедем…
— Куда?
— На теплое море, — он ухмыляется каким-то своим воспоминаниям. Мирца чувствует ревность. Среди тех воспоминаний ее нет. — Туда, где жарко. В Грецию, например. Или в Африку. В Иудею. Почему нет? Тем более что мне все равно туда надо.
— Сейчас?
Усмешка.
— Лет через десять. Но можем поехать раньше, если хочешь.
— Ты выкупишь меня у хозяина? — спрашивает она с надеждой.
— Выкупить? Зачем? — он поднимает брови. Открывает голубые жестокие глаза. Мирца вздрагивает. Щелк. И снова два человека внутри него совмещаются, и говорит один:
— Я просто тебя заберу. Так будет…
— Романтичней?
Щелк. Глаза застывшие и не выражают ничего.
— Забавней, — говорит он наконец. Голос тоже изменился. Теперь он хриплый и низкий. — Намного забавней.
* * *В жилище философа царит полумрак. Пахнет пряностями и медом, шалфеем и какой-то едкой мазью. Я прохожу пустую комнату, откидываю занавесь. Замираю на пороге.
Я знаю этого человека.
Точно! Африканец в остроконечной шляпе, тот, что выступал во дворце Вара.
Еще у него должен быть помощник в сером плаще, тощий, словно фокусник его никогда не кормит…
— Господин? — Фокусник сидит на кушетке, полулежа, и вставать не собирается. Комната освещена огнем нескольких светильников.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Что?
— Я говорю: как тебя зовут? На самом деле?
Философ разминает тонкими пальцами персик. Красивое лицо — в его чертах нет ничего африканского. Если бы не темная, почти черная лоснящаяся кожа, философ бы сошел за римлянина. Или грека.
Он совсем не похож тех ливийцев, которых я знал, будучи младшим трибуном при африканском легионе.
— Это неважно. Мое имя плохо звучит на вашем языке. — Философ качает головой. Его темные пальцы с розовыми подушечками разрывают желтую мякоть. Брызжет сок. — Зовите меня Острофаум, господин. Этого вполне достаточно. Что-нибудь еще?
Я делаю шаг вперед.
— Луций Деметрий Целест, — говорю я. — Ну же, вспоминай!
Молчание. Остро пахнет убитым персиком.
Шаги. Я поворачиваюсь — мгновением раньше, чем успеваю задуматься. Ладонь на рукояти гладия. Пауза. Из боковой двери появляется помощник фокусника. В сером плаще, лицо закрыто капюшоном. Помощник проходит мимо меня, словно не заметив, неловко опускается на колени у жаровни, начинает раздувать огонь. Я выпрямляюсь.
— Что господин желает знать? — фокусник смотрит на меня.
— Ты лечил моего брата?
— К сожалению. Я ничем бы не смог помочь вашему брату, господин, — говорит философ. — Простите.
Впервые вижу врача, который извиняется не за свое умение, а за попытку помочь.
"Смотри, Гай". У меня начинает кружиться голова. В горле першит, я с трудом сглатываю.
— Чем он был болен?
— Насколько я могу судить… — философ поднимает голову — белки глаз резко выделяются на фоне темной кожи, — Это финикийская болезнь. Так называл ее великий Гиппократ.
Я молчу. Вот оно что. Это, чрево Юпитера, многое объясняет…
Колени на мгновение слабеют, усилием воли я заставляю себя выпрямиться.
У моего брата была проказа?!
Финикийская болезнь, от которой человек сгнивает заживо. Теряет пальцы, руки, уши. Безносые, безглазые — они бродят вереницами по Германии, Италии, Ливии. В Иудее, говорят, в горах есть целый город прокаженных.
Им приносят еду и одежду. Как мертвым.
— Язвы, — говорю я хрипло. Перед глазами: тело брата, плавающее в кусках льда. Бледное, искаженное лицо. Таким Луция привезли из далекой Германии в солнечный и жаркий Рим. Я напрягаю память: — Подожди. У него же не было язв!
Философ качает головой. У него гладкое лицо без возраста, только между бровей залегли глубокие морщины. И над всем этим — шутовской колпак с блестками.
Он забавен. И страшен одновременно.
— Самое начало болезни. Только две небольшие язвочки — вот здесь и вот здесь, — фокусник показывает. Я не могу оторвать взгляда от его черных рук с розовыми ладонями. Проклятье! Все время жду, что он вынет из рукава яйцо или голубя. Или — я невольно усмехаюсь — воробья.
Это было бы жестоко, но очень смешно.
— И… что? Что дальше, вот что я хотел бы знать…
— Дальше? — философ спокойно поднимает взгляд. — Это вы мне скажите, легат.
— Мой брат был… очень настойчив?
— Очень? — философ усмехается. — Это мягко сказано. Ваш брат умел быть убедительным. И тогда появилась фигурка. Маленькая металлическая птичка.
Я запускаю руку в ворот туники и вытягиваю шнурок. Выкладываю ее на ладонь.
Птичка. Она странно холодная и тяжелая — для своего размера. Короткий клюв, пухлое тело.
— Такая?
Фокусник не отвечает. Впрочем, ответ мне и не требуется.
— Откуда берутся такие фигурки? — я смотрю на него в упор, не мигая. — Я хочу знать. И ты мне расскажешь.
Фокусник некоторое время молчит, затем улыбается. Это не очень веселая улыбка.
— Кажется, вы похожи на своего брата больше, чем думаете, — мягко замечает он.
— И все же?
— Хорошо. Я расскажу.
* * *Он рассказывает о фигурках, о предметах, о правилах и запретах.
Большинство волшебных фигурок попало к людям из Атлантиды — после ее гибели. Орихалк. Вот какой небесный металл имел в виду Платон в своих диалогах! Металл, который практически невозможно разрушить.
— Так эти фигурки созданы в Атлантиде?
Фокусник качает головой.
— Не совсем, легат. Они были созданы намного раньше Атлантиды. Хотите персик?
Я качаю головой. В этот момент я замечаю у фокусника на груди странный амулет. Словно бы крест, распятие…
Нет, глупости. Кто по доброй воле будет носить на груди знак позора и смерти?
Не забивай себе голову, Гай. Разве в этом сейчас дело? Но все же мне интересен этот человек.
