Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Попутный ветер гнал меня по дороге. Черные тяжелые тучи опустились совсем низко и обложили все небо. Мне казалось, что если я подниму руки, то дотянусь до них. Я даже голову в плечи втянула от страха. Чудовищные безобразные тени кустов то смыкались и расправлялись, то волочились, выполняя круговые и волнообразные движения. Посыпались первые крупные как горошины капли дождя. Сильные косые струи догнали меня уже в поле. Летний дождь показался холодным. Мокрое платье путалось между ног, сандалики скользили, попадая в лужи. В темноте я не могла найти тропинку и побежала напрямик. Ветер трепал колосья и стелил по земле. Они стегали меня по лицу. В очередной раз упав, я подумала: «Может не вставать? А мама?». Цепляясь за стебли, кое-как поднялась, и опять побежала, спотыкаясь и запутываясь в сорняках. Стебли повилики вязали ноги.
Вдруг прямо над головой вспыхнула молния, и жуткий удар грома сбил меня с ног. Вспышки следовали одна за другой, громы разламывали небо на кусочки. Терпеть такое не было сил. Я заткнула уши пальцами и закрыла глаза. Попыталась идти, но меня зашатало из стороны в сторону. Я не могла сохранить равновесие. Открыла глаза и вновь пошла. Наконец поле закончилось. Вот и луг. Побежала уверенней. Плети черники опутывали и царапали ноги, оставляя противные маленькие колючие занозы.
Новая вспышка высветила далекие крыши домов. Я шла к ним бездумно, не ощущая холода, не замечая дрожи и стекающих по лицу струй, и только считала: один, два, три... сто... двести...
Вошла в посадки. Ветер там был меньше, но от шума ветвей и треска сучьев — много страшнее. Остановилась. Глаза привыкли к темноте. Я различала рядом стоящие деревья, а дальше — сплошная черная темень. «Тропинку не найду», — поняла я. И сразу сделалось холодно. Громко застучали зубы. Села на пенек и заплакала. И себя было жалко, и маму.
Вдруг при очередной вспышке молнии увидела надломленное дерево, на котором мы играли с Олей. Обрадовалась. Оно же пересекает тропинку! На ощупь двинулась к нему. Ветки молодых елок и кустов царапали лицо. Добралась. Разулась, чтобы лучше чувствовать землю и не потерять спасительную тропинку. После каждой вспышки молнии темнело в глазах, и я снова долго привыкала к темноте. Лесок маленький. Но мне показалось, что я шла целую вечность.
Впереди мелькнул неяркий свет. То был свет в окошке крайней хаты. Куда меня занесло! Мой дом посередине села. Теперь страх в сто раз уменьшился. Еще вчера я в уборную ночью боялась пойти, а сейчас чужая улица не казалась такой уж страшной. Только ноги разъезжались в липкой грязи и спотыкались на колдобинах. Наконец, родной дом. Света в окне нет. Значит, мама еще не пришла с работы. Вбежала на крыльцо. Дверь закрыта щепкой. Я ее сама утром вставила. Совсем успокоилась. Нырнула в пятиведерную бочку с водой, выполоскалась вместе с одеждой и обувью. В спальне переоделась в сухую одежду и залезла в постель под два одеяла. Я не слышала, как пришла мама. Измученная, но довольная тем, что не заставила ее волноваться, уснула мертвецким сном. И голод не помешал.
Теперь я понимаю слова бабушки: «Сон милее всего».
А Олю с тех пор старалась избегать. Много еще она мне мелких гадостей делала. И что самое обидное — ни за что и сознательно. Видно, такая у нее натура, характер пакостный».
ЦАРСТВО-ГОСУДАРСТВО
У нас два палисадника: один перед хатой, второй перед сараем. А между ними плетень и калитка. В первом палисаднике растут ноготки, георгины, настурция, а второй — зарос «елочками». Это цветы такие с высокими тонкими стеблями, листьями похожими на укроп и нарядными цветками. Здесь любимое место игры для меня и моих друзей. Мы связываем головки цветов, и получаются куполообразные шалаши. Внутри «комнат» цветы приминаем. Уютнее и красивее шатров не бывает! Там мы «живем», ходим друг к другу в гости и беспрерывно болтаем.
А сегодня в первый раз к нам пришли Света и Азарий с Красной улицы. Им по десять лет.
— Мне весело живется. У нас в семье четыре сестренки. А папа валенки валяет. Котлеты каждую субботу готовим, — сообщила им о себе по случаю первого знакомства моя соседка Зоя.
Подружки сглотнули слюну.
— Мой папа — сундук золота, так мама говорит, — добавила ее сестренка Нина.
— А меня папа очень любит. И я его, — сказала новенькая Света Канн. — У нас раньше велик был. Мама не разрешала меня на раму сажать. А папа все равно взял меня с собой. А тут лошадь на дороге. Папа вильнул и задел за угол дома, но успел соскочить и меня подхватить. «А ведь мама права была, могли упасть», — подумала я тогда. И вот я мучилась, не зная, как поступить. Сказать маме, значит донести на папу и мама его поругает. Жалко папу. И утаить не могу, я обязана говорить всю правду. И так тяжело мне было. Все-таки я решила маме сказать. «А мы все-таки не упали, чуть не упали», — говорю я. А папа мне моргает, чтобы молчала. А когда мама заругалась, мне так жалко папу стало, что до сих пор не знаю, права ли я была. Три года мне тогда было.
Я очень люблю папу. Он герой и все может. Когда я у него на руках — это самое надежное. Папа — это все! Лучше никого не бывает на свете. Я все время кручусь около папы, что бы он ни делал. Каждое утро я спокойно лежу в кроватке и смотрю, как он надевает гимнастерку и ремни. Почему-то я всегда просыпаюсь, когда он собирается на работу. Маму никогда не будит. Сам завтрак готовит. И обязательно ко мне подходит. Рукой тронет и уходит. А мне так хорошо после этого! И я опять засыпаю, потому что мне больше ничего не надо от него. А с работы всегда с гостинцем возвращается: то сухарик, то конфетку приносит.
Когда мне было еще только два года, к нам бабушка-кореянка приехала. Помню, примеряла мама новые блузки. Выбирала. Бабушка ворчит: «Дорого». А папа говорит: «Бери все». Бабушка опять ворчит. А я хожу между ними и переживаю. Сказать ничего не могу, тычусь то к одной в коленки, то к другой. Хочу их помирить. Бабушка начинает ругать маму, что не так меня воспитывает. А я думаю: «Я вырасту хорошая. Ничего, ты бабушка, не понимаешь».
А потом папу, не знаю, за что, посадили в тюрьму в нашем городе. Мы жили в бараке, и вместе с мамой ходили пешком к нему на свидания. Я очень уставала, но не плакала. А когда его из тюрьмы на допросы водили, мы всегда шли рядом, а конвой сзади и спереди. Я иду, иду, а потом вдруг как схвачу папу за руку, а сама рассуждаю: «Я маленькая, мне ничего не сделают». Меня оттолкнут, и мы опять рядом идем. Маме не давали свиданий. Мы садились неподалеку, где папу допрашивали, и ждали. Я раз подошла к двери и слушаю. О чем говорят, не пойму. Но голос у папы спокойный, и я тоже успокоилась. Когда кто-то открыл дверь, я вскочила в комнату и влезла к нему на колени. Он прижал меня к себе. Меня тут же отправили за дверь. Но я все равно была довольна. И маме сказала, что у папы на коленках посидела. А потом его на работу водили. Все кирпичи таскали, а я, что бы ни делала, с чем бы ни возилась, смотрела каждую секунду вниз. Сердечко ныло, а я все ждала, когда папа снизу пойдет. Каждый день, каждый час о нем думала и никому об этом не говорила, даже маленькой сестренке. Так было целый год. Мне уже четыре года исполнилось. А в тот день вдруг через забор увидела папину голову и как спрыгну с высокого крыльца, как закричу: «Папа!» А он в форме, шинель на одной руке, сушечки на веревочке и плитка ирисок в другой. Я сушки беру, а сама радуюсь: «У тебя же денег не было в тюрьме. И все-таки ты купил». И мне так жалко его стало, и так заныло в груди от любви к нему! Он сел и с мамой завел серьезный разговор про то, что чист, что документ из Москвы пришел, что невиновен. А для меня главное, что папа дома. И сразу вся боль прошла. Может быть, Бог пожалел мое детское ожидание, и моя любовь спасла его? Мне так кажется. Летчиком он больше не был и очень переживал. У меня еще братик появился. И папа решил ехать в Казахстан, в хлебный край, электричество в аулы проводить, чтобы семью прокормить. Мама очень не хотела. Они всегда советовались друг с другом. Но тут папа не послушался и уехал. Зимой он вызвал нас к себе. Два месяца добирались. Раз вышли мы с мамой из вагона подышать свежим воздухом. Мороз был тридцать градусов. А на дороге, возле поезда, конские шары скачут. Я спрашиваю у мамы: «Чего они танцуют?» — а она: «Взрываются от мороза, вот и подпрыгивают». Потом в поезде подхватили дизентерию. Мама меня одела в толстые ватные штаны. С меня все льет и льет в эти штаны, и температура мучает. Я сижу и думаю: «Как я у папы на коленках буду сидеть, если от меня воняет?» Мне шесть лет уже было. Я умела терпеть.
