Джеймс Болдуин - Современная американская повесть
— А как там Белл?
— Я тебе говорила, что он убил черного мальчишку. Так вот Хэйуорд уж постарается, чтобы присяжные об этом узнали.
— Бред! Если присяжные узнают, они, пожалуй, присудят ему медаль. Он же вершит порядок на улицах.
— Фонни, зачем ты так говоришь, родной! Мы же с тобой с самого начала условились, с самого начала, как только это все началось, что не будем торопиться, не будем паниковать, не будем слишком далеко загадывать вперед. Я понимаю, что у тебя на уме, родной, но зачем же так думать!
— Ты соскучилась по мне?
— Господи! Да, да! Поэтому и нельзя паниковать. Я жду тебя, жду, и наш ребенок тебя ждет!
— Прости меня, Тиш. Я возьму себя в руки. Даю тебе слово. Только мне бывает очень трудно, когда я думаю, почему я сижу здесь? Понимаешь? И со мной что-то происходит, что-то непонятное. Иной раз такое до меня начинает доходить, чего никогда раньше не доходило. Нет у меня слов, чтобы описать это, и мне страшно. Я не такой выносливый, как думал. И я тут моложе, чем мне казалось. Но я справлюсь с собой. Даю слово, Тиш. Я буду лучше, когда выйду отсюда. Лучше, чем был. Даю тебе слово. Знаю, что так это и будет, Тиш. Может, было что-нибудь, чего я не понимал, пока не попал сюда. Может быть. Может быть. Может, в этом все и дело. Ах, Тиш! Ты любишь меня?
— Люблю, люблю! Это правда, такая же правда, что у тебя курчавая копна на голове. Не сомневайся в моей любви.
— Я страшный?
— Мне бы только руки к тебе приложить! Но все равно ты красивый.
— Мне бы тоже приложить к тебе руки.
Наступает молчание, и мы смотрим друг на друга. Мы смотрим друг на друга, и в эту минуту дверь за спиной у Фонни отворяется и входит конвоир. Это всегда самая страшная минута — Фонни надо встать и уйти, и мне надо встать и уйти. Но Фонни держится спокойно. Он встает и поднимает руку, сжав кулак. Он улыбается и минуту стоит, глядя мне прямо в глаза. Что-то передается от него ко мне — любовь и мужество. Да. Да. Мы справимся с нашей бедой. Как-нибудь справимся. Я стою улыбаясь и поднимаю руку, сжав кулак. Он поворачивается и уходит в ад. Я иду к своей Сахаре.
Просчеты, которые совершаются в нашем мире, и подсчитать нельзя. Прокуратура, Государственное обвинение, Законы штата, Дело по обвинению Алонсо Ханта — судебная машина ухитрилась обезвредить, изолировать или запутать тех, кто мог бы дать показания в пользу Алонсо Ханта. Но в руках у них остался один пшик — так доложила нам моя заметно осунувшаяся мама в тот вечер, когда Эрнестина выпросила у своей актрисы машину и шофера и привезла Шерон из аэропорта имени Кеннеди домой.
— Я подождала еще два дня. Думаю, не может же все так кончиться. Ну не может! Но Хайме говорит: может, тем дело и кончится. А толки об этом пошли по всему острову. Всем все стало известно. О моих делах Хайме даже больше меня знал. Говорил, что за мной ведут слежку, следят за нами обоими, и как-то вечером, когда мы с ним куда-то поехали, доказал мне это. Я потом вам расскажу, как это было.
Лицо мамы. До нее тоже дошло нечто такое, чего она раньше не замечала.
— Я больше никуда не могла показываться. Последние два дня Хайме стал у меня за разведчика. Машину Хайме знали лучше, чем его самого. Понимаете, о чем я? Внешнюю сторону люди всегда схватывают быстрее, чем внутреннюю. Увидят — идет машина Хайме, значит, это он сам. Внутрь-то никто не заглядывал.
Лицо Шерон и лицо Джозефа.
— Тогда он пересел в чью-то другую. Так его не замечали, когда начали опять замечать, это уже не имело никакого значения, потому что меня с ним не было. Он стал частью пейзажа, как море, как мусорные кучи, стал тем, что у них всю жизнь перед глазами. Зачем им его разглядывать? Я первый раз с этим столкнулась. Может, они не смели на него смотреть, как не смотрят на мусорную свалку. Как сами на себя не смотрят, как мы на себя не смотрим. Никогда я с таким не сталкивалась. Никогда. По-испански я не говорю, тамошние английского не понимают. Но и они и мы торчим на одной и той же мусорной куче. И по одной и той же причине.
Она смотрит на меня.
— По той же самой причине я раньше никогда об этом не задумывалась. Того, кто открыл Америку, надо бы заковать в цепи и приволочь домой, пусть там бы и помер.
Она снова смотрит на меня.
— Ты давай роди нам ребенка. Слышишь? — И она улыбается. Улыбается. Сейчас Шерон очень близка мне. И очень от меня далека. — Мы не позволим, чтобы этого ребенка держали в цепях. Вот и все.
Она встает и ходит по кухне. Мы следим задней: она здорово похудела. В руке у нее стакан джина с апельсиновым соком. Я знаю, что она еще не успела разобрать чемодан. И по тому, как она борется со слезами, вижу, что моя мама еще совсем молодая.
— Вот так-то. Он видел — Хайме видел, — как эту дамочку выносили из дома. Она кричала. У нее был выкидыш. Пьетро снес ее по лестнице на руках. Началось кровотечение.
Она отпивает из стакана. Стоит у окна — такая одинокая.
— Ее увезли куда-то в горы, в селение, которое называется Баррангитас. Не зная дороги, туда и не доберешься. Хайме говорит, что ее теперь ни за что не найти.
Вот вам и судебный процесс! Обвинение с пшиком лишилось главной свидетельницы. У нас все еще тлеет слабая надежда на Дэниела, но повидаться с ним никому из нас нельзя, даже если бы мы знали, где его найти. Дэниела переправили в тюрьму на другой конец штата. Хэйуорд проверяет, так ли это. Он взялся за его дело.
Прокуратура будет просить отсрочки. Мы попросим, чтобы обвинение сняли, а дело прекратили, но надо быть готовым к тому, чтобы взять Фонни на поруки, если прокуратура даст согласие и если мы соберем нужную сумму.
— Ну, ладно, — говорит Джозеф, встает, подходит к окну, становится рядом с Шерон, но не касается ее. Оба думают о чем-то своем, сокровенном.
— Ты как, ничего? — спрашивает Джозеф, закуривает сигарету и дает ее Шерон.
— Да ничего.
— Тогда пойдем. Ты устала. И тебя долго не было.
— Спокойной ночи, — решительно говорит Эрнестина, и Шерон с Джозефом, обняв друг друга, идут по коридору к себе в спальню. Теперь в какой-то мере мы в доме старшие. А ребенок снова толкается. Время.
Но для Фрэнка последние события будут катастрофичны, они просто сразят его, и прийти к нему с этими вестями должен Джозеф. Часы работы у них теперь спутались и не сходятся, и поэтому Джозефу надо идти к Фрэнку домой.
Он и слова нам не сказал, но мы с Эрнестиной сами понимали, что с Хантами говорить обо всем этом нельзя.
Время — около двенадцати ночи.
Миссис Хант лежит в постели, Адриенна и Шейла только что пришли домой и, стоя на кухне в одних ночных рубашках, хихикают и потягивают «Овалтайн». Зад у Адриенны заметно раздался, но у Шейлы в этом смысле никаких перспектив. Шейле кто-то сказал, что она похожа на никудышную актриску Мерл Оберон, которую ей случилось увидеть в передаче «Для вас в поздний час», и вот она выщипала себе брови, чтобы совсем с той сравняться, но особых результатов не достигла. Оберонше по крайней мере платят за ее волнующее сходство с яичком.
Джозефу надо быть рано утром в порту, у него времени в обрез, и Фрэнку тоже надо с утра попасть в центр.
Фрэнк ставит перед Джозефом банку пива, себе наливает немного вина. Джозеф отпивает из банки. Фрэнк отпивает вина. Минуту — страшноватую для обоих — они пристально глядят друг на друга, прислушиваясь к смешкам девиц на кухне. Фрэнку хочется цыкнуть на них, но он не может отвести глаза от глаз Джозефа.
— Ну? — говорит Фрэнк.
— Крепись, старик. Я тебя сейчас оглоушу. Суд отложен, потому что у пуэрториканской дамочки выкидыш, и, кроме того, она вообще с катушек долой, совсем рехнулась. Словом, ее увезли куда-то в горы в Пуэрто-Рико, трогать ее нельзя, и встретиться с ней никому не позволят, и в Нью-Йорк она приехать не может никоим образом, так что суд решено отложить, пока ее не доставят сюда. — Фрэнк хранит молчание. Джозеф говорит: — Ты меня понял?
Фрэнк отпивает вина из стакана и тихо отвечает:
— Да. Понял.
Из кухни до них доносятся приглушенные голоса девиц: это доводит обоих мужчин чуть ли не до исступления.
Фрэнк говорит:
— Значит, Фонни будут держать в тюрьме до тех пор, пока эта дамочка не очухается. — Он снова отпивает вина и смотрит на Джозефа. — Так, что ли?
Что-то в лице Фрэнка пугает Джозефа, но он еще не может понять, что именно.
— Д-да… Так решено. Но, может, нам удастся взять его на поруки.
Фрэнк хранит молчание. Девицы на кухне хихикают.
— Какой залог?
— Пока не известно. Еще не установили. — Он отпивает из банки и, сам не зная почему, пугается все больше и больше.
— Когда же скажут, какой залог?
— Завтра. Послезавтра. — Как ни трудно Джозефу, но приходится выговорить это: — Если…
— Что «если»?
— Если удовлетворят наше ходатайство. Ведь они не обязаны это делать. — И еще одно ему надо выговорить: — Я… я не думаю, что нам откажут, но лучше ждать самого худшего. Фонни могут предъявить еще более серьезное обвинение, потому что эта дамочка потеряла ребенка и, кажется, совсем рехнулась.
