Пол Мюррей - Скиппи умирает
А потом он находит в глубине буфета ее камеру — ту волшебную летнюю видеокамеру, описание которой она составляла пару месяцев назад. С каким-то ликованием, зная, что там, внутри, хранится ее подвижный образ, Говард включает камеру, и вот, спустя несколько мгновений, появляется она, Хэлли, которая в тот день сидела на кухне с сигаретой в руке, а свет на нее падал сбоку. Когда он смотрит на ее мерцающее лицо на экране, сердце у него подпрыгивает; а потом сжимается: милая сценка разрушается, необъяснимо и непоправимо, выливаясь в ссору. Онемевшими пальцами он жмет на повтор, снова просматривает этот клип, наблюдает за тем, как разворачивается их разговор, слышит, как она просит забыть об этом, переменить тему. И даже на крохотном экранчике видно, как въелась в ее лицо печаль. Это твоя работа, Говард.
В голове у него все лязгает, будто звонок. Он выключает камеру и откладывает ее в сторону. Он сгребает в кучу фотографии и программки, но коробка выскальзывает из рук, и ее содержимое, столько дней так старательно и неудачно вспоминавшееся, разлетается по всему полу, будто дети-сиротки, вырвавшиеся из погреба великана-людоеда. Говард вскрикивает, нагибается, чтобы собрать все эти листки и снимки, но на этот раз умудряется обжечь локоть горящей свечой. Черт возьми! Черт! Скрежеща зубами от ярости, Говард выпрямляет пальцы и сует руку прямо в пламя ладонью вниз. Он держит ее там столько, насколько хватает сил, а потом еще чуть-чуть дольше, пока в голове не остается уже ни единой мысли, и еще немножко. По щекам текут слезы, под веками искрятся молнии. Боль ошеломляет его, как будто под этим миром обнажается еще один, новый мир — сырой, яркий и трепетный. Воздух наполняется запахом жареного мяса. Наконец он с воплем отдергивает руку и, пошатываясь, идет в ванную.
Вся кисть теперь обездвижена, такое ощущение, что на руку пересадили какую-то постороннюю материю, привили кусок огня или чистой боли. Когда он подставляет ее под холодную воду, все тело сотрясается, будто его ударили — как рыцаря, которого ударил копьем соперник на турнире, или как будто внезапно столкнулись две волны — материя и антиматерия. Он даже забывает о том, как мучительна боль, насколько она буквальна и лишена всякой иронии. Он стоит и всхлипывает, а вода буравит его плоть, мука отдается у него в ушах резким звуком, как сигнал тревоги. Однако сознание, как бы поднявшись над всей этой сценой, вдруг становится кристально ясным.
Парковка украшена сине-золотыми китайскими фонариками — милый штрих, это идея Труди. С верхней площадки лестницы, ведущей в спортзал, и.о. директора Грег Костиган наблюдает за прибытием гостей: они вылезают из своих машин, облаченные в смокинги и длинные элегантные платья, и вместо всегдашнего шума, состоящего из сочных возгласов и междометий, в школьном дворе слышен сдержанный, полный достоинства тихий гул голосов. Он тоже виден им — обрамленный сияющим дверным проемом зала, поджидающий их там, чтобы приветствовать, подобно (как ему кажется) капитану — капитану корабля. Старого доброго корабля “Сибрук”.
Глядя на такое великолепие и благопристойность, неизбежно вспоминаешь такое выражение, как отстаивать честь. Сам Грег первым бы признался, что в последние несколько месяцев управлять судном “Сибрук” было ох как нелегко! История с Джастером, ухудшение дисциплины, плохие выступления регбистов — в такие смутные времена большинство людей, оказавшихся на его месте, предпочли бы залечь на дно, переждать бурю, а не устраивать таких заметных, рискованных мероприятий. Но и.о. директора Грег не из тех, кто боится непогоды. Чтобы остановить процесс разложения, требовался смелый жест — что-то масштабное, броское, экстравагантное, чтобы сплотить акционеров и в целом повысить доверие к предприятию. Потому что школа — это не только корабль, это еще и рынок, а когда на рынке царит доверие и уверенность, то уже не так важно, если за сценой случаются небольшие технические заминки.
И такое решение — по крайней мере до сих пор — было на сто процентов оправдано и поддержано. Сегодня в вестибюле царит атмосфера великолепия — такого, какое невозможно купить. Среди родителей — а их, кстати, набилась полная школа, что тоже подтверждает и оправдывает его решение относительно продажи билетов, — попадаются, так сказать, “лучшие экземпляры” Сибрука, несколько знаменитостей последних тридцати лет: это и спортсмены, и промышленные магнаты, и представители прессы, — словом, сливки ирландского общества. Приехало множество народа — и очередное свидетельство того, какие крепкие связи создаются здесь, в Сибруке: все это Грег объясняет Фрэнку Харту, выпускнику 68-го года, полузащитнику сборной Ирландии по регби в 1971–1978 годах, а ныне крупному застройщику и мультимиллионеру.
— Причем не важно, когда вы окончили колледж — пять лет назад или пятьдесят пять. Вы всегда будете членом этой семьи. А в современном мире это редкость, она дорогого стоит.
— А отец Ферлонг будет сегодня? — спрашивает Харт.
— Хотелось бы, Фрэнк, очень бы хотелось. Потому что этот вечер устроен и в честь него, это дань благодарности ему и его предшественникам за великий дар образования, которое они давали стольким поколениям ирландских мальчишек! К сожалению, он еще недостаточно окреп, чтобы покинуть больницу, и нам остается только сокрушаться об этом.
— Ну, зато для вас — полная свобода действий, — острит Харт.
Грег деланно смеется.
— Нелегкая это задача — влезть в такую шкуру! — замечает он.
Разумеется, Фрэнк Харт абсолютно прав: этот концерт по случаю 140-летия школы знаменует смену караула. Наверняка теперь даже сами монахи ордена Святого Духа должны понимать, что их время прошло. В наши дни уже не спрячешься за распятием: всякому, кто решился бы влезть в тесную, несколько изнеженную шкуру Десмонда Ферлонга, пришлось бы неизбежно считаться с реалиями двадцать первого века. Разве самому Десмонду Ферлонгу пришло бы в голову устроить трансляцию концерта в честь 140-летия в прямом эфире на всю страну? Или тем более подавить в зародыше потенциальный скандал, который мог бы погубить всю школу? Грег нутром чует, что на этот раз мало просто сидеть на традиционном африканском стуле и наблюдать за тем, как в аквариуме снуют рыбки. И сами святые отцы прекрасно это понимают.
Так что в каком-то смысле это грустное событие — продолжает он развивать эту мысль в воображаемой речи, которую он произносил бы в зале примерно такой же величины, подобным же образом наполненном видными представителями общества, — ведь это событие знаменует окончание целой эпохи. Но в других отношениях это событие радостное: ведь оно доказывает, что хоть святые отцы и уходят и в прямом, и в фигуральном смысле, их ценности продолжают жить. И пускай люди, поддерживающие эти ценности, носят костюм с галстуком вместо пасторского воротничка и ноутбук вместо Библии, и пускай тот мост, который они будут строить для сплочения разных групп людей, будет называться не “Богом”, а “объединяющей моделью бизнеса”. Но пусть эти внешние атрибуты изменятся — сами ценности останутся прежними: это такие сибрукские ценности, как верность, порядочность, и разные другие.
Да, в самом деле, оглядывая сцену — возвышающуюся аудиосистему, звукоинженера за рабочим столом, первого (из двух) операторов, обводящего камерой публику, транспаранты и знамена (заказанные в последний момент на стороне, вне школы, потому что работы художественной мастерской оказались выполнены на редкость халтурно: потрепанные края, неровные буквы, вопиющая опечатка — “Хритос” вместо “Христос”, и т. д.), публику, с интересом рассматривающую бело-синие, отороченные золотой каймой конверты, заранее положенные на сиденья и скрывающие волнующую новость о скором выпуске аффилированной с Сибруком кредитной карточки, — Грег думает о том, что сегодняшний вечер не пойдет ему во вред, нет, не пойдет. Нужно только смотреть в оба и следить за тем, чтобы ничего вдруг…
— Ага, вон кого нелегкая принесла! — Грег мгновенно проскользнул через толпу, чтобы подскочить к человеку в мятой одежде, затеявшему спор с билетером у двери. — Говард, просто невероятно: вы — здесь! Чем могу помочь?
Говард, раскрыв рот, смотрит на него и удивленно моргает:
— Я… э… Ну да, я хотел бы пойти и посмотреть представление.
— У него нет билета, — упрямо говорит мальчишка-билетер.
— Ах, черт возьми, какая жалость… Боже мой, Говард, что это у вас с рукой?
На руку бывшего учителя истории намотано чуть ли не четверть мили не слишком чистого бинта. Он, глядя Грегу куда-то в диафрагму, начинает бормотать что-то о несчастном случае, который произошел, когда он готовил жаркое по-китайски.
— Вы не обращались к врачу? — прерывает его и.о. директора.
