Альбер Коэн - Любовь властелина
Без девяти девять. Она расположила покрасивее несколько роз, вытащила одну привядшую, спрятала ее в ящик стола. Затем поставила букет в другое место, а еще один, стоящий слишком близко к софе, переместила подальше, чтобы ваза не разбилась ненароком. Без семи девять. Она сжевала две виноградины, облизала губы. Готова.
Осталось шесть минут. Она о чем-то подумала недавно, но о чем? Ах, да, не стоит привлекать внимание к новому ковру, чтобы не создавать впечатления, что она ради него из кожи вон лезла. Ему должно все показаться просто великолепным, но он не должен знать, почему так. И тогда она не уронит своего достоинства в его глазах. Если он заметит новый ковер, нужно изобразить рассеянную задумчивость. Вам нравится? Да, он неплох.
Проклятье, все пачки сигарет — полные. Он поймет, что она купила их специально для него. Неприятно показаться такой… obvyously в своих мелких заботах о нем. Она ополовинила все пачки. Куда деть эти сигареты? Ах, уже без четырех девять, он может прийти с минуты на минуту! Она бросила сигареты под софу. Нет, не годится, если он сядет в кресло, то увидит их! Она задрала платье, чтобы не помять, встала на колени, собрала одну за другой все сигареты. Выкинуть их в сад? Нет, если вдруг он все-таки захочет погулять с ней в саду, то увидит их. Спрятать наверху! Внезапно ощутив холод, она поняла, что забыла надеть трусики, и устремилась к лестнице, держа в обеих руках сигареты. Идиотка, вечно она забывает про слипы! Отныне она повесит в своей комнате на двери табличку со словом «слипы» и вопросительным знаком.
Прибежав на второй этаж, она вздрогнула, сердце забилось, кровь прилила к лицу. Звонок в дверь! Она бросила сигареты в ванну, помчалась в комнату, схватила трусики, потеряла время на замечание о том, что теряет время. Что поделаешь, обойдемся без слипов.
На площадке первого этажа она обернулась, встала на цыпочки, чтобы взглянуть в зеркало, висевшее в ванной. Ох уж, этот нос, нашел время заблестеть! Куда делась пудра? Что поделаешь, придется тальком! Она потерла нос, поняла, что превратилась в клоуна, схватила салфетку, смахнула тальк, а тем временем в дверь снова позвонили. Закричать, что она уже идет открывать? Нет, вся магия пропадет.
Она скатилась по лестнице, заметила, что у нее в руке розовые трусики, заскочила в гостиную, чтобы спрятать их в книжный шкаф за том Спинозы. Несмотря на настойчивое треньканье звонка, последний раз посмотрела в зеркало, призывая себя успокоиться и дать объективную оценку своей внешности. Катастрофы нет, она вполне прилично выглядит.
— Вот и все. Иду, — прошептала она.
Хорошо, что звонок звонит, это значит — он не ушел. Не чуя под собой ног, она пошла открывать дверь в чудо, распахнула ее с божественной улыбкой, отшатнулась. С сумкой в руке и толстой тростью под мышкой перед ней предстал ее муж, Адриан Дэм, — круглая бородка, роговая оправа очков и добрая улыбка.
LXXIIIТем же самым вечером, сидя прямо на траве посреди луга неподалеку от виллы Дэмов, Проглот, Соломон и Маттатиас в молчании глядели на Михаэля, а тот, привалившись к стогу сена и поджав под себя ногу, весь обвешанный серебряными патронташами и прочими украшениями, величественно и томно курил кальян; вода булькала, угольки трещали под шапкой золотистого табака. Устав ждать, Проглот вновь взял слово.
— Ну же, Михаэль, о, вредоносный человек и палач наших душ, о монстр и порождение Левиафана, о, тайный отец ста одного побочного дитяти, когда ж ты наконец заговоришь и расскажешь-таки, зачем мы явились сюда, на эту занудную природу, к этому костру? Ты думаешь себе, что мы долго сможем выдержать такую участь, пока ты тут куришь с закрытыми глазами, как какой-нибудь султан? Давай, кончай свое английское молчание, объясни, в чем дело! Что за секретная миссия, и что за заговор ты учинил, и что мы делаем здесь в десять с четвертью по вечернему времени, при свете полной луны, и к чему здесь два этих белых и опасных коня, привязанных тобой к древу без малейших объяснений?
— И зачем держать здесь эту движущуюся коробку внутреннего сгорания, которая ездит сама, но обходится дорого и с каждой минутой все дороже? — спросил Маттатиас, указывая своим блестящим крюком в сторону такси, ожидающего на дороге с потушенными фарами. — Что за неслыханное безумие — приказать своему человеку, то есть вознице, ждать нас здесь? У нас что, ног нет? Во всяком случае, чтоб вы знали, я не намерен участвовать, даже в самой-таки ничтожной степени, в расплате за это злостное злоупотребление, которое неумолимо приближается, в швейцарских, притом, деньгах.
— Давай, Михаэль, открывай свою пасть, рассказывай нам свой секрет, — взмолился Проглот.
— Да, объясни, дорогой Михаэль, ведь мы страдаем от неведения! — попросил Соломон.
Михаэль прикрыл глаза в знак отрицания, вновь открыл их, добавил в свою водяную трубку горящих угольков, мощно вдохнул и выдохнул неспешно, величественно наблюдая за колечками дыма.
— Говори же, прекрати эти глупости, уже тысячу лет тебя прошу! — гаркнул Проглот. — Смерти моей хочешь, так честно и скажи. Ты что же, думаешь, я похож на человека, который надолго смирится с жизнью, когда знает, что другой знает что-то, чего он не знает?
— А я-то, бедненький, знаю-таки еще меньше! — сказал Соломон. — Одно я знаю, бедная я жертва обстоятельств, что сегодня утром еще был себе в Афинах, в вашей приятнейшей компании и готов был уже отправиться в Пирей, порт Афин, и оттуда уже на наш родной остров, несравненную Кефалонию, да будет она благословенна, а также к моей обожаемой несравненной супруге, да будет и она благословенна, мечтая скорее поцеловать ее после стольких путешествий в столькие страны, и тут уважаемый Салтиель внезапно пожелал, в порыве нежной привязанности, вновь увидеть господина Солаля, внука души его, и этот любящий дядюшка, соответственно, приказал немедленно мчаться навстречу ветрам и облакам! Ну, что ж, Соломон, подчинись! Подчинись, о несчастный, и откажись от дивного свидания с супругой!
— Хорошо сказано, малявка, — отметил Проглот. — Напомню тебе, что твоя супруга имеет один-единственный зуб, он, правда, крепкий и красивый, не поспоришь. Однако продолжай лепетать, мне стало интересно!
— И вот, сорванный, как цветок, не успев даже предаться радостям угренней молитвы в синагоге, я был вынужден, рискуя жизнью, мчаться галопом на летающей машине в эту ужасную Женеву! И вот сейчас я в какой-то глуши, вокруг хоть глаз выколи, я могу схватить ангину от холодного вечернего воздуха и, причем, ничего-таки не понимаю, за что такая немилость? О, Михаэль, о, кузен из того же колена, о, такой же Солаль, как и я, бойся же, что и я угасну в объятиях ангела смерти! О, друг, сжалься, проясни мое неведение, объясни мне хотя бы одно малюсенькое объяснение! — завершил Соломон, сжав кулачки и снизу вверх глядя на Михаэля, который зевнул, чтобы показать, что тот делает из мухи слона.
— Помолчи, — сказал Проглот, отодвигая маленького человечка, — помолчи, ты, маковое зернышко, дырка от макаронины! А ты, Михаэль, слушай сюда! Что за непонятная жестокость? Тебе меня что, не жалко или как? Не хватит ли горя и злоключений, которые меня постигли в Лондоне по вине одной высокопоставленной особы? Разве ж я мало страдал с тех пор, как ноги принесли меня на родину Вильгельма Телля? А мало мне, ты считаешь, выпало страданий, когда, едва выбравшись из летающего снаряда, покоряющего небеса, мы заметили, что Салтиель, наш дорогой кузен, совсем пожелтел с лица, и мы-таки вынуждены были его положить в лучшую клинику Женевы, пятьдесят франков в день содержание плюс дикие счета какого-то придурковатого доктора медицины?
— И бедный дядя нам велел скрывать его болезнь от господина племянника, чтобы не волновать того, но, наоборот, рассказать ему, что дела задержали его в Афинах, вот уж хорошо придумал!
— Заткни дышло, о, бессмысленный ноготь на мизинце или даже обрезок этого ногтя! — предложил Соломону Проглот. — Дай же сказать более красноречивому, способному на рассуждения. Из чего я продолжаю аргументировать, положа руку на сердце. Я остановился на рассказе о моих страданиях. О, Михаэль, о, доподлинный бенгальский тигр, вновь спрашиваю тебя, не хватит ли мне страданий? А мало нам еще и унижений, когда, придя на прием к племяннику Салтиеля только в восемь часов вечера и сообщив ему героическую выдумку Салтиеля про то, почему он остался в Афинах, мы были отправлены вон вышеупомянутым племянником, только я, Маттатиас и Соломон, а ты получил невероятное предпочтение остаться с ним, тогда как отверженный пария, пристыженный донельзя, раздираемый незаслуженным унижением, которое погрузило мое сердце в черную грязь, я с этими двумя вышел, сокрушаясь и ожидая твоего, как мы надеялись, скорого и дружественного возвращения в отеле, лишенном водопровода, где мы ждали тебя, сделав каких-никаких покупок, как для нас, так и для тебя, напитков там свыше меры, вкуснейших съестных припасов, у правоверного иудея-бакалейщика и владельца домовой кухни родом из Салоники, который открыт до полуночи, у которого я всегда покупаю с размахом и плачу щедрой рукой, не считаясь с расходами, ибо смерть моя всегда представляется мне, с агонией и судорогами, удушьем, царапаньем груди и всяческими стонами, и я плюю на золотые монеты, последовательно и как частное лицо, и вот я купил у него, как уже говорил, кучу готовых блюд, включая туда свежайшие кальмары, только что прибывшие прямо из Марселя, которые он поджарил во фритюре в моем присутствии! Хрустящие такие кальмарчики, и будто говорят: давайте, съешьте-ка нас, о, славные люди! А мало тебе того, что я проявил неслыханное благородство и, невзирая на мучительный голод, решил подождать тебя, чтобы съесть их в твоей компании, со всей дружественностью родства! И наконец, четвертое: мало ли я вытерпел тогда, когда ты вернулся в отель только к четверти десятого, я все это время истекал кровью от голода и любопытства, и вот, когда я учтиво и доброжелательно спросил тебя о причине столь странного опоздания, ты нанес новый урон моему положению, заслугам и чести, нагло ответив мне, что ты совершил небольшую прогулку с племянником Салтиеля, назойливо лишив нас возможности знать подробности и пнув ногой мое достоинство! О, незаслуженное обхождение! О, злая судьба! О, покойная матушка, зачем вы произвели меня на свет?
