Перекрестки - Франзен Джонатан
– Я вот что думаю, – сказал Таннер, – ты не хочешь сходить в Первую реформатскую?
– Ты хочешь туда?
– Не знаю, Пальмовое воскресенье все-таки. Приятно побывать в родном месте.
– Я с удовольствием. – Она снова поцеловала его. – Отличная мысль. Ты прекрасно придумал.
Ей было приятно, что он ясно высказал желание. И, если честно, приятно вернуться в Первую реформатскую в то воскресенье, когда там нет отца. Приятно видеть удивленные лица, когда они с Таннером вошли в церковь, приятно взять веточку пальмы из рук встречающих, Тома и Бетси Деверо, приятно сесть на скамью, на которой они сидели с Таннером, когда она впервые пришла на службу. Ей было странно вспомнить, что на той службе она представила, будто они с Таннером пара, странно почувствовать, что мечта о будущем, воплотившись, словно сделала время иллюзорным. Сидя рядом с Таннером и слушая слово Божье, которое дикция Дуайта Хефле приглушала, но не отменяла, Бекки гадала, в чем же смысл жизни. Ведь почти все в ней суета – и привилегии, и успех, и Европа, и красота. Избавься от суеты, встань перед Господом – что останется? Только любовь к ближнему, как к самому себе. Только поклонение Богу воскресенье за воскресеньем. Проживи хоть восемьдесят лет, все равно этого ничтожно мало: эти восемьдесят лет воскресений промелькнут, моргнуть не успеешь. Жизнь лишена длительности, спасение – лишь в глубине.
Так и вышло. Почти в самом конце службы, когда Бекки и Таннер встали спеть “Славьте Бога” и она услышала, как звенит его тенор, услышала собственный дрожащий голос, старающийся попасть в ноты, в душе ее вновь зажглось золотое сияние. И в этот раз, без марева марихуаны, оно казалось еще ярче. В этот раз Бекки не нужно было заглядывать в себя, чтобы его увидеть. Она почувствовала, как сияние заполняет ее, распространяется за ее пределы – божественная благодать, простой ответ на ее вопрос, – и от восторга у Бекки перехватило горло. Ответ – в их Спасителе, Иисусе Христе.
Как ни искала, она не нашла ответа в других церквях. Она нашла его там же, где начинала. И это было особенно важно.
Утро, в которое они с Таннером вышли, выслушав воркования матрон, любовавшихся на них со слезами умиления, выдалось самым теплым за всю весну. После пережитого восторга Бекки остро ощущала и ласковый ветерок, и аромат цветов и весенней земли, и пламенеющий кизил у здания банка, и пение невидимых птиц, и весенние желания своего тела. Сейчас они ничуть ее не смущали: ведь их разбудило явление Бога. Бекки чувствует их, потому что она – творение Божье.
– Давай пройдемся, – предложила она.
– В этих туфлях ты натрешь ноги.
– Так красиво, я пойду босиком.
Под тротуаром на Мейпл-авеню еще таилась зима – разительный контраст с теплым солнцем. Она и забыла, когда в последний раз ходила босой. Той восьмилетней девочке, которой она была, теперь восемнадцать, а когда-то будет и восемьдесят. Чувства-воспоминания о весне подтверждали откровение, явившееся ей в церкви: время – иллюзия.
– Это случилось снова, – сказала она Таннеру. – Что было на Рождество, случилось снова, когда мы пели “Славьте”. Я видела Бога.
– Ты… правда? Вот это да.
– Странно, что вчера все было совершенно иначе. Вчера я была мертва, сегодня я ожила. Вчера я понятия не имела, что делать, сегодня вижу ясно.
– Ты о чем?
Она вкратце пересказала ему разговор с Гигом. Щадя чувства Таннера, умолчала о том, как Гиг о нем отозвался, но Таннер все равно разозлился. Бекки знала, что Лора частенько на него кричала, но Таннер на ее памяти разозлился один-единственный раз, когда из-за Квинси группа опоздала на концерт в Чикаго.
– Какого черта? Он звонил тебе домой? Тайком от меня?
– Так это не ты дал ему мой номер?
– Я? Ему? Еще не хватало. Если ему есть о чем со мной поговорить, пусть со мной и говорит. Ты ему это сказала? Сказала, чтобы говорил со мной, а не с тобой?
– Я всего лишь взяла трубку.
– Как же меня это достало. Он, конечно, агент хороший, но полный мудак. Он к тебе пристает с самого первого дня. Подумать только – позвонить тебе тайком от меня!
И вспышка Таннера, и его решительность обрадовали Бекки.
– По-моему, он думал, – ответила она, – что это я подбила тебя поехать в Европу.
– Я уже объяснил ему, зачем еду. И сказал, что, если его это не устраивает, я найду себе другого агента.
– Да, но дело вот в чем… Дело вот в чем. Может, нам не стоит ехать?
Он остановился как вкопанный.
– Ты не хочешь ехать?
– Нет, хочу, но… это все суета. Вчера я этого не понимала, а сейчас понимаю. Я хочу как лучше тебе, а не мне. А Гиг говорит, лучше не ехать.
– Разумеется, говорит. Его же волнуют только деньги, а если я уеду в Европу, он не получит свою долю.
– А вдруг он прав? Вдруг это ошибка?
– Он ни фига не знает о тамошней музыкальной сцене. Он так и сказал: “Я ни фига о ней не знаю”.
– Зато о здешней знает. И если ты хочешь контракт с лейблом, хочешь прославиться, может, стоит прислушаться к Гигу?
Таннер уставился на нее.
– Что он тебе наговорил?
– То, что я тебе сказала.
– Я думал, мы оба хотим поехать в Европу. Дело же не только в музыке… я думал, мы хотим побывать там вдвоем.
– Да, я этого хочу. Но… может, не этим летом?
– Бекки! Разве ты не хочешь быть со мной?
В его глазах стояли слезы. Увидев их, Бекки захотела быть с ним.
– Хочу, конечно. Я люблю тебя.
– Тогда к черту Гига. Поехали в Европу.
– Но милый…
– Ошибка, не ошибка – какая разница? Я хочу быть с тобой и праздновать жизнь музыкой. Пока я с тобой… Бекки. Пока я с тобой, ошибок быть не может.
На другой стороне улицы, во дворе, испещренном пучками зеленой травы, завели газонокосилку. Та кашлянула, с шумом извергла облако сизого дыма. Теплело с каждой минутой, до дома рукой подать. Увидев слезы в глазах Таннера, услышав, как он внезапно высказал ту самую мысль, которая пришла к ней в церкви – что главное в жизни любовь и поклонение Богу, – Бекки почувствовала, что тело ее сейчас взмоет в небо. Она взяла Таннера за руку, прижала его ладонь к своему бедру.
– Идем ко мне.
Он понял, что она имеет в виду.
– Сейчас?
– Да, сейчас. Я готова как никогда.
– У меня репетиция в половину второго.
– Ты же солист, – ответила Бекки. – Позвони и отмени.
В начале сентября в Риме, в квартире, где они ночевали, они познакомились с парочкой из Германии, парнем и девушкой, двадцати с небольшим, направлявшейся на ферму в Тоскане, которая принадлежала отцу девушки, и Бекки ухватилась за приглашение поехать с ними, хотя формально немцы пригласили Таннера, а не ее, когда услышали, как он играет. Как Бекки ни напрашивалась на приглашение, как ни притворялась, что всю жизнь мечтала побывать в Тоскане, как непритворно ни восторгалась рассказами о ферме, парочка ничего этого не заметила, и в этом заключалась ирония судьбы, потому что Таннеру интереснее были люди, а не места, и Рим не вызывал у него раздражения. Это Бекки не терпелось уехать. В Риме стоял удушливый зной, в квартире, где они ночевали, просторной и удачно расположенной, окнами на Камподеи-Фьори, почти не было мебели – комната за комнатой с белесым от солнца паркетом, но ни стола, ни стула. Бекки с Таннером спали в углу комнаты, некогда явно служившей бальным залом, возле открытого окна, в которое доносилась вонь гнилых овощей. В противоположном углу разместилась неприветливая юная пара, видимо, откуда-то из-за железного занавеса, расхаживавшая нагишом и шумно совокуплявшаяся на единственном в комнате предмете мебели, золоченой кушетке длиною в двенадцать футов. Гостеприимством Эдоардо, эльфообразного итальянца в обтягивающих белых брюках и мокасинах на босу ногу, пользовалось полдюжины других длинноволосых путешественников; сам Эдоардо занимал две комнаты за кухней, обставленные как положено. Бекки и Таннер познакомились с Эдоардо в переулке: Таннер пел и играл, Бекки сидела на тротуаре, писала в дорожном дневнике. Эдоардо бросил в гитарный чехол Таннера банкноту в пять тысяч лир и пригласил их переночевать; их не пришлось долго упрашивать. Накануне вечером под подушкой в своем крохотном гостиничном номере у вокзала они обнаружили скомканную салфетку с засохшими выделениями, которой утром там не было.
