Ян Отченашек - Хромой Орфей
Когда самолет уже мчался по взлетной дорожке, словно взбесившийся тур, Войта заметил, как от ангара, смешно размахивая руками, бежали фигурки с автоматами, но тут же они исчезли, а у него с перепугу глаза полезли на лоб, потому что ограда из колючей проволоки, отделявшая завод от аэродрома, понеслась на них со скоростью, от которой захватывало дыхание, - вот-вот мы врежемся в нее! Войта закрыл глаза. Но нет, ничего не произошло, наоборот, он ощутил неведомое, изумительное ощущение взлета - уменьшение веса и сразу же утяжеление... И вот уже слышен уверенный гул. Войта приоткрыл глаза. Под правым крылом косо мелькнули серые крыши цехов, квадраты дворов и обсаженное тополями шоссе - еще сегодня утром он проходил там! - заводские трубы, маневровый локомотив, деревянный переходный мост над железнодорожной веткой... Все это было какое-то зыбкое, мир под ногами Войты покачивался; потом все кончилось, самолет выровнялся и устремился ввысь, а Войтой владела тысяча неведомых чувств: матерь божья, я лечу, быть не может, лечу! Он узнал церковную башню и площадь городка, крыши рабочего поселка, красную коробочку автобуса - она смешно ползет в бороздке улицы... Дальше прямоугольник футбольного поля, а вот уже видны сверкающие плоскости полей и черные человеческие фигурки. Там туннель под полотном. Войта узнал его! Ребята, я улетаю! «Орфей» не умер, он обрел крылья! Ребята, я не забуду вас, я вернусь!..
Павел, бежавший впереди всех, замедлил бег и, приложив руку козырьком к глазам, оглядел небо.
- Кто это там с ума сходит? Да не немецкий ли это самолет? - Все уже давно отвыкли видеть в воздухе немецкие машины во время воздушного налета союзников. - Ничего не понимаю!
- Я не понимаю еще и многое другое, - закряхтел Леош и потер себе колено; умоляющим взглядом он уставился на голубые просветы в облаках. - Например, почему эти западные пижоны ничего не сбросили на наш курятник? Каждый день болтаются над головой, и хоть бы что! Для потехи, что ли?
Ящики с учетными карточками на выданный инструмент и инвентарь Леош расставил возле раскрытых окон - недостача сверл достигла фантастической цифры - пятнадцати тысяч!
- Не иначе какой-то немец-фанатик решился на самоубийство,- сказал Богоушек, теребя свой бобрик. - Я слышал, что так делают японцы. Такая у них религия.
- Глядите, какого задал ходу! Видно, на Ржичаны, - сказал Бацилла, тыча пальцем в воздух. Он не знал ни одного пункта к востоку, кроме Ржичан, куда ездил с родителями на каникулы к бабушке.- Уже смылся!
Секунды, минуты, свет и тень, синеватый сумрак встречается с лучами солнца, словно ты выключаешь и включаешь гигантский рефлектор, монотонно гудит мотор - все это вызывает головокружение, восторг, - города, деревушки, по двухколейной дороге бежит игрушечный поезд, с высоты восьмисот метров мир выглядит комнаткой, заботливо прибранной к приходу гостей, земля совсем плоская, белая, с темными пятнами лесов, и тени облаков лениво ползут по застывшим полям на восток.
Все это в общем совпадало с его представлениями, но кое-что оказалось неожиданным: например, эта странная тряска, словно самолет колотится дном обо что-то твердое. Вздор! Неожиданные провалы приятно возбуждали - незримая сила бросала самолет к земле и тотчас же подбрасывала вверх. Короткий дождь хлестнул по плексигласовой крыше, сразу стемнело, но через минуту они снова купались в солнечном свете. Их трое - он, Коцек и машина. Они могли разговаривать через наушники, но пока молчали. Коцек был занят по горло заглядывал в карту, лежавшую у него на коленях, но не проявлял ни малейших признаков беспокойства. Наконец он обернулся и прищурился. Войта ухмыльнулся ему в ответ. «Ну вот и готово дело».
- Вон они! - ахнул Бацилла, указывая на просвет в облаках.- Их там туча, братцы, кому-то сейчас станет жарко!
Павел выглянул из туннеля. Каждый день он видит это, и все-таки страшно знакомое чувство, привезенное из рейха, там оно въелось в него.
- Boys! - восклицал Леош, простирая руки к небу. - Не заставляйте же себя просить, черти американские! Окна у нас раскрыты настежь, долбаните же, голубчики!
- Не хнычь, сопля, - пренебрежительно одернул его Густик. - Скажись больным, и дело в шляпе. Я тоже так поступлю, у меня это вот где сидит!
- Это же плевое дело, - серьезно подтвердил кто-то. - Тебя освободит любой доктор, даже немецкий. Коротышек, говорят, освобождают от тоталки. На военную службу их тоже не берут.
- А ты знаешь, кто такой был Пипин Короткий?
- Ха-ха! - рассмеялся Густик, но тотчас умолк. - А ты слышал, Эвжен прикинулся психом и тянет это дело уже второй месяц, нашел где-то замечательного доктора. Ребята, что такое гомопат... или гомео... что-то в этом роде?
- Наверное, гомосексуалист, - тоном знатока заметил Леош. - Держи с ним ухо востро, Пипин. Кто его знает.
- Зря клепаешь, - возразил Густик. - Он не написал бы это сам на дверях, там у него такая табличка. И потом он семейный.
Богоуш внес в спор необходимую ясность.
Коцек показал пальцем вниз.
- Осенью я тут судил матч. Как ты себя чувствуешь?
- Здорово. Только немного з-з-замерз.
- Не нравится мне, что мы на виду. Смоюсь-ка лучше за облака.
Грязно-серая стена устремилась на них, самолет зарылся в плотные облака, сразу потемнело, порыв ветра бросил машину кверху, другой прижал ее к земле, самолет швыряло, как перышко, на мгновение мелькнуло голубое небо, и все повторилось снова... Спокойно, спокойно! Коцек знает, что делает, назад возврата нет, спокойно, пока у нас достаточная скорость и высота...
- Вон там летят другие! - возбужденно заорал Бацилла и показал на просвет в облаках. - Видел я однажды гала-представление в цирке...
Все новые и новые волны бомбардировщиков проплывали над их головами и исчезали, зарываясь в лохматые снежные облака. Ребятам казалось, что они стоят под перевернутым котлом для стирки белья. С опозданием забили зенитки «боженьке в окошко».
- И чего они зря гвоздят, ослы? - проворчал кто-то в туннеле. - Словно в носу ковыряют. Черт возьми, ну и холод тянет здесь...
Когда же полетят бомбы? Павел прижался к каменной стенке. Вероятно, они задумали что-то особенное, хотят, видно, отбомбить сразу с десятикратной силой. После отбоя, если позволит обстановка, он смоется с завода и поедет к Бореку. Похоже, что все пойдет на лад, беда только, что Борек - первый ученик по химии в их классе - совершенно бездарен как механик. В саду пригородного домика, несмотря на протесты родителей, он оборудовал в старой беседке неплохую лабораторию и занимается там своими фокус-покусами. Уже два месяца, как обещает сделать бомбу, но она все еще не готова. Наверно, Борек боится. «Не беспокойся, - говорит он всякий раз Павлу, выкатывая на него слезящиеся глаза за толстыми стеклами очков, - взрывчатка выходит отличная, хоть и негде ее испытать, в общем за химическую часть я ручаюсь, а вот с механизмом дело не ладится. Был бы тут Карел, помнишь его?»
В последний раз Павел встретил у него несколько однокашников, бывших соучеников по восьмому классу, которые вернулись из рейха: двое удрали сами, остальных отпустили - союзники разбомбили города и предприятия. Приехали, как говорится, с голой задницей. Уже из самого беглого разговора Павел понял, что на них рассчитывать не приходится. Ребята вспоминали чудаковатых учителей, девчонок из их школы, говорили о том, кто где побывал за эти два года, отпускали циничные шуточки. Их худые, с виду веселые лица скрывали что-то, чего Павел не мог выразить словами, но понимал, потому что сам все изведал какая-то смесь опасений и страха, грубости, беспредметных упреков, преждевременной усталости и тупого безразличия. «Наплевать на все!» - как высказался за всех Пепек Баца, бывший первый ученик по прозвищу «Зраза». Пережить и не оглядываться на прошлое!
Павел не сердился на товарищей за такие настроения, он знал, что они хватили горя и не хотят больше ничего знать. А когда он заговорил о войне и о том, что будет после нее, ему ответили недоуменными и даже недовольными взглядами, и Павел оставил эту тему. Странная это была встреча: однокашники разошлись и даже не сговорились, когда увидятся вновь. Наверно, если это будет осуществимо, лишь в день десятилетия выпуска восьмого «Б».
Да, нужно позвонить Монике. Хотя бы позвонить. Вчера отец подал ему письмо, нацарапанное расточительно большими буквами, всего несколько слов: «Приходи! Мне гнусно. Прочитала все детективы, какие только были написаны, и все еще не нашла преступника. Начинаю уже считать ворсинки на ковре. Не бойся, я тебя не люблю, просто заела скука, и хочется видеть твою похоронную физиономию».
Самолет шел вдоль самой кромки облаков, внизу незаметно передвигалась земля, покачивание в пустоте убаюкивало. Войта наконец-то мог предаться размышлениям. Что же он оставил на земле и к чему уже нет возврата? Ребята! Вы все уже знаете? Что сейчас творится на аэродроме? А на заводе? Что с ней? А мама? Что, если ее арестуют... и маму тоже, что, если... что, если ее будут бить на допросе... посадят в тюрьму? Нет, чепуха, они же могут доказать, что Войта не жил с ними. Как это я не подумал о них раньше? В голове только и была эта затея с побегом. Увижу ли я всех их когда-нибудь? Вернусь ли? Что об этом думают мои ребята, рабочие на заводе? Мальчишество, мол, шальная затея, которая может стоить многих жизней. Авантюра? Или геройство? Нет, скажет он, если ему суждено пережить все это, нет. И выложит всю правду. Геройство? Я решился на это потому, что не мог жить так, потому что я не спал ночами, задыхаясь от злобы и унижения, потому что у меня не было сил вырвать ее из сердца, забыть, перестать тосковать по ней! Разве я отважился бы на этот побег, если бы мог обнимать ее, спать с ней в белой комнатке, если бы мог жить вблизи от нее, хотя и в подвале, если бы вообще все не было так безнадежно... Нет, конечно, нет! Ведь я все еще люблю ее, и сейчас, и сейчас, и нет этому конца!
