Сергей Самсонов - Железная кость
— Да ну что ж вы так сразу? Ведь для вашего все же здоровья! — со служилой готовностью пострадать, быть избитым — «за дело», уважительно, но непреклонно начал увещевать его Хлябин: никакого приметного добавления страха в глаза. — Вот ведь врач говорит, — потащил Станиславу в союзники, уважительно и подчиненно сверяясь: все правильно?.. — не вставать и не двигаться первое время рывком. Два-три дня потерпеть — никуда от вас мальчик не денется! Раз все так, бандерлог этот вас прямо в сердце, как лошадь копытом, не по вашей — по нашей, по нашей вине, признаем… мы свидание ваше просто перенесем. Я вам официально сейчас обещаю: трое суток мы вам предоставим минута в минуту! Пребывание в гостинице мальчику без дополнительной платы продлим. — Издевается, тварь: восемьсот рублей в сутки — ничего здесь, Угланов, ты не можешь купить. — Мы ж ведь тоже не звери — понимаем, как долго вы с сыном ждали этой минуты. Что ж, назад нам теперь заворачивать вашего мальчика? — Захочу — заверну, полетит твой щенок, захлебнувшись соплями, — вот он чем его ткнул. — Ну хотите, сейчас по мобильнику пообщайтесь с ребенком, объясните ему, попросите набраться терпения.
— Терпения набираются, кого… а это мой сын. Завтра утром меня к нему выведешь. — Мало весят слова его, никого он не может убить. — Уважаемая, — посмотрел Станиславе в глаза: уходи и прости, — дайте нам пообщаться, пожалуйста, с гражданином начальником наедине.
— Да пожалуйста, — «отомстила» Угланову взглядом таким, словно он напустил под себя стариковскую лужу.
— А хорошая… врач, — со значением «все знаю» проказливо подмигнул скот на дверь, за которой скрылась она: вскрыл рентгеном своим, тварь, рентгенкабинет? Да ну нет, это слишком, это надо быть гением просто вербовки и розыска. — Как-то слишком уж вы с нашей женщиной-Куин обращаетесь…
— Хватит, — обрубил эти щупальца, слизь. — С Чугуевым, Чугуевым там что?
— А чего с ним такое? В кондее, — посмотрел укоризненно-недоуменно, извиняясь за то, что не сменил человечьего облика он на шерсть и клыки.
— Прикрутил его к шконке ремнями или пусть головой об стенку молотится?
— Ну у нас тут не дурка какая, чтоб подобные меры насилия, — ничего не скрывая, смотрел ему прямо в глаза: надо разве тебе объяснять, как пожизненно делятся люди? Ты чего это вдруг, я не понял, засмущался на пятом десятке? Уж не ты ли, огромный Угланов, их, Чугуевых, сотнями сбрасывал в шлак, гнул, и гнал, и нахлестывал на рекорды по выплавкам, отжимал их бригадами в жрущую глотку своей непрерывно растущей капитализации? Ну вот и у меня есть небольшая ресурсная машинка и такая же полная власть над полуторатысячным стадом с их приплодом и бабами. И все эти Чугуевы здесь или там, в алтаре бога Хлябина или Угланова, будут вечно зависеть от «нас», «мы», такие, как «мы», люди силы, будем тыкать в их жен, выбирая, «мы» себе навсегда все позволили.
— Ну так пошел к нему в ШИЗО и сделал эту дурку! — врезал он на копейку и раздельно продавливал в эти устоявшие, ровные, по-рептильи бесстрашные глазки. — Ты же вроде услышал меня только что? Если он над собой что-то сделает там, если ты ему шить начнешь нападение на опера при исполнении — псов своих к его бабе пошлю, сразу парой Падву и Резника выпишу, чтоб она написала заявление, как ты домогался ее, президенту на почту, на айфоне откроет за завтраком и почитает, он у нас постоянно в онлайне с народом… И система не сможет тебя после этого для своего очищения желудка не выблевать, невзирая на все твои прежние боевые заслуги.
— Ну так, — Хлябин вроде признал, покивал под весомой тяжестью опытных знаний, как оно все в системе устроено, — только толку, Артем Леонидович? Он теперь все равно не жилец, — констатировал без сладострастия, вглядевшись с насмешливой укоризной в Угланова: неужели не ясно, что теперь даже ты этой падали не расшевелишь? — Пристегнул я его, пристегнул, попкаря на двери посадил, — поспешил успокоить: знал заранее, что ли, что Чугуев Угланову нужен и готов он, Угланов, ударить за этого бивня всерьез? — Только дальше-то что? Это только продлит. Вообще вне зависимости от моих нежных чувств. Вы же видели, вы на себе испытали — навсегда у дебила отъехал колпак. Говорил, говорил ей… ну, ей, чтобы рот залепила себе, а не то только хуже всем сделает: это ж враз все рамсы перекроет барану, если он от кого-то узнает. — Выдал в лоб на себя показания и поморщился тотчас от стыда за позорно-смешное, недоумочно-дикое «все», что его, человечью особь с извилинами, превратило в дрожащее парнокопытное и заставило так пробежаться от смерти. — Сам стыдобу устроил эту, да. Вот виноват, не устоял. Взял ее раз, не насовсем. — С блевотнейшим значением «не убудет», «поднимется, утрется и умоется». — Вы б ее видели, да видели, наверное. Такая прям… — и покачал с тугим усилием головой, показывая, как сопротивлялся страшной тяге и все равно не совладал с распершим его кровью вожделением. И оборвал себя, очнувшись, и посмотрел в Угланова участливыми глазками, дав понять: приступает ко вскрытию черепа. — Ладно, было — и было. Я одного сейчас вот не пойму. С чего вдруг забота такая, Артем Леонидович? Что ж вы кинулись так под него, сам себя не жалея? Близко к сердцу так приняли, что сейчас с этим сердцем лежите. Сына, сына родного, кроме шуток, забыли.
— Я что, перед тобой отчитываться должен? — Просто бить и отпихивать от себя эту морду, не скрывая гримасы гадливости и болезненно-неутолимой потребности пнуть. — Нечем мне с тобой больше обмениваться. Я ж с тобой разговаривал все это время без особой брезгливости. Думал, ты — умный мент, с парой лишних извилин сверх нормы, а ты кем оказался, человекоподобное? Ты зачем вообще, недоделок, живешь? Ты хоть с бабами жил, можешь жить вообще? — С последней надеждой добраться до чего-то, способного почувствовать ничтожество. — Или с детства пошло, с подростковых прыщей — ни одна не смотрела, на таких, как Чугуев, как одна залипали, у него все большое, а ты маленький с маленьким? — И ничего не видел в ровном, не смявшемся лице — ни малейшего промелька, нутряного толчка, обнажения в глазках запрятанной сути пациента хотя бы из рекламы таблеток от мужского бессилия, никакой кинохроники детства и юности гусеницы, слизняка Чикатило в перемотке обратной до детсадовских утренников: Хлябин все про себя понимал и то, чем он как медицинский факт являлся, его полностью устраивало, как устраивают и не смущают червей и бактерий другие, посложней, формы жизни — уже в силу полнейшей неосведомленности, что другие какие-то, кроме них, существуют.
— Длинно, длинно, Артем Леонидович, и ни к чему. Перчик маленький, да — от других много слышал такое до вас. Ну положим, упырь, только это ведь дело свое делать мне не мешает. Пресекать вероятные поползновения кого бы то ни было к нарушению режима. — И совсем уж в открытую глянул на Угланова как на подопытного, на наивные хитрости и усилия крупного узника зверофермы спастись. — В этом деле ведь главное что? Перебдеть. Мне оно как маньяку положено. — Никуда не спешил, наслаждаясь углановской ключевой прозрачностью: а вода-то, вода-то какая — до дна! — Вижу что? Заключенный Угланов с его ярко выраженной установкой лидера проявляет большой интерес к заключенному Чугуеву с его четко выраженной установкой ведомого, — поиграл еще, тварь, эфэсбэшными канцеляризмами; неприятное очень от них ощущение: тебя проявили, сосчитали и классифицировали.
— Ну, возьми то себе на заметку, отстучи по начальству. — Угланов не дрогнул, он давно уже опережал представлением каждое действие Хлябина, и ублюдок их производил, эти действия, в ту же секунду или время спустя в подтверждение того, что Угланов все видит. Но и Хлябин пока все движения Угланова так же угадывал, зная каждое следующее. — Заключенный Угланов питает к Чугуеву известную слабость, педераст он латентный. Или что ты себе представляешь? Вот на что я его подобью? — Впрыснул в глазки паскуде: да жри! хочешь партию в бритоголовые шахматы? — Он сейчас там, в ШИЗО, дверь откроет булавкой, ногтем, передавит охранников и по крышам в санчасть и за горло тебя, зажигалкой с крыши помашем и за нами сюда — вертолет? И уйдем по веревочной лестнице в небо. На другую планету. Это хочешь Москве сообщить? Там сидят шизофреники? До такой прямо степени, чтобы рассказать всему миру, что боятся, что я превращусь в Спайдермена? Ну, допустим, поделишься с ними ты своим опасением, и они мне под крайне благовидным предлогом тупо сменят прописку. От границы подальше. А то мало ли что? Вот казахи упрутся и не станут России меня выдавать. Только где же здесь ты, лично маленький Хлябин? Как же ты без меня сможешь жить? За Чугуева снова возьмешься? Так ведь он уже после меня не жуется, невкусный. Нет уж, так не пойдет. Ты умишком со мной потягаться решил. Посмотреть, как я буду барахтаться. Только знаешь, что самое обидное? Я ж вообще передумать могу. Колупаться и тыкаться. Ты что думаешь, я в самом деле свой вопрос буду так вот решать, на земле? На чугуевской шее — больше средств не осталось? Так ведь нет — обсуждаю в верхах понемногу размер откупного. Ты мне все говорил: жизнь дороже, чистый воздух, рыбалка на зорьке. И ты знаешь: я с сыном обнялся сейчас и действительно понял: вот главное, все мешки в виртуальных закромах развяжу, лишь бы только вернуться к нему. Оно стоит того, чтобы гордость забыть, на колени упасть и покаяться. Три смешных, жалких года как-нибудь потерплю — и в оплаченный рай по амнистии. Или ты полагаешь, в моем отношении власть проявит железную принципиальность? Ну, ты просто не знаешь размеров. Ты уж не сомневайся: помилуют, захлебнутся слюной на все мое-то. И останешься ты на хозяйстве своем тем же самым, чем был, понимая, что ты навсегда есть ничто и согнуть можешь только таких, как Чугуев, да и то лишь на этом кусочке земли. — Врал, конечно, сейчас беспросветно, зайдя в эту зону с железным, приваренным знанием: ни за что он не купит условно-досрочной свободы в Кремле, никаких разговоров по сути уже с ним не будет, лишь по маленьким частностям: плюс сколько лет, этот срок ему не сократят, а вот новый — за «жадность», за «гордость» — завтра могут добавить вполне; это только воров власть прощает, лишь бы каждый из этих воров был под кем-то, пропуская всегда часть ресурсных потоков наверх, а Угланов стоял на своей автономности, головой упираясь не в чью-то подошву, а в небо, оставаясь прорехой в зоне покрытия абсолютной силой Кремля, и за это состарят его показательно, на все девять, минута в минуту, по счетчику… Весь вопрос только в Хлябине — понимает ли он, что Угланову край? Может в нем колыхнуться сомнение в том, что Угланов смотрит «в лес» с ледяной волчьей бесповоротностью? И, похоже, болезненно дрогнули у рептилии глазки — поверил, что не он, не один только он целиком держит участь Угланова в лапках… или лишь показалось Угланову это?
