Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Конечно, ответ должен быть только один: "Богатырь Ханидо". Впрочем, он и не сомневался, что так все и случится. Не сравнить же его молодые глаза с глазами Куриля и Чайгуургина…
Не один Косчэ-Ханидо старался в эту ночь отличиться. Однако прославиться не было суждено никому: никаких признаков человека ни на глаз, ни на слух не попалось.
Лишь на рассвете, когда мороз высоко поднял тучи, а снег ко всеобщей радости перестал, каждый из ездоков пережил короткое, но обманчивое торжество, заметив справа или слева упряжку, которая — увы — оказывалась не кибиткой, а соседней упряжкой. Они прочесали тундру, едомы, холмики и тальники, как русская женщина костяным гребешком волосы. И без толку.
Неожиданно для всех показалось солнце. Оно уже стояло над горизонтом, когда у сплошных туч обнаружился край. Солнце было огромным. Оно осветило уставшие лица мужчин, зажгло огоньки в глазах оленей, которым теперь было легче бежать, видя перед собой и близь и даль.
— Теперь ты отстань, — приказал Куриль Косчэ-Ханидо. — Встретим священника — не лезь ему на глаза. Так надо.
Отстал Косчэ-Ханидо. Пригорюнился: вспомнил, что на нем не один грех.
Но всполошился, стегнул оленей вожжами.
— Там… глядите! Что-то чернеет там! — Он рукой показывал вправо, на край огромной равнины, где, кроме маленьких холмиков, ничего не было видно.
Упряжки остановились.
— А ниже крайнего слева — едома… Там. Вон что-то торчит. Ну ведь ясно, что это не куст и не яранга — верх какой-то прямой…
— Неужели кибитка?
— Я тоже не вижу, — сказал Чайгуургин.
— А-а, — болезненно сморщился Косчэ-Ханидо. — Может, я один туда съезжу?
Вместо ответа Куриль сильно стегнул оленей. Он так ничего и не видел, но уверенность Косчэ-Ханидо сейчас была высшей властью.
Он, как и Чайгуургин, долго еще не мог разглядеть что-либо определенное, однако уши его слышали все более уверенные крики Косчэ-Ханидо, а глаза уже видели слева четыре упряжки, летевших, будто на состязаниях, как раз туда, куда мчался и он.
Потом ниже холма что-то ярко, резко сверкнуло, будто осколок солнца ударился в снег и погас. Что может в зимней тундре блестеть?
— О, бог! — воскликнул Куриль.
— О, хойл! — по привычке, ошарашенно выкрикнул Чайгуургин, старавшийся обогнать юкагира.
— О, величественный, о, могучий, — лепетал Куриль, не помня себя от радости.
Заснеженная, необыкновенно большая по этим местам кибитка стояла на склоне едомы, а рядом с ней утонула в снегу нарта, на которой лежал человек, привязавший себя арканом к шестерке оленей. Все сразу замерзли? Или живые?..
Но сейчас даже те, кто летел по снегу, словно по воздуху, не могли бы сказать о себе — живые-то сами они или нет. Лаз в кибитку был закрыт шубой, а шубу вместе с крышей густо присыпал снег. Чайгуургин ткнул ногой Кымыыргина. Живой. Спал, зашевелился. Куриль тихо захохотал, как зарыдал: чуть не падая, но все же крестясь, он несся к кибитке.
Все остальные — поп, дьячок и каюр тоже спали себе преспокойно, забыв все на свете. Над ними сиял медный крест, прибитый к верху кибитки.
ГЛАВА 20
— Что такое? А?.. О, господи: я вижу Курилова… — Синявин спросонья таращил глаза, путаясь в шубах, под которыми грелись все трое — он, дьячок и каюр, свернувшийся кренделем в ногах возле лаза. — Афоня, друг мой бесценный, приехал, нашел!..
Каюр мигом выкатился на снег, а отец Синявин подался вперед, облапил юкагирского голову, не считаясь с тем, что был он в белой нижней рубахе, а шубу Куриля покрывал густой иней. Теплой мохнатой щекой он прижался к холодной щеке торжествующего, счастливейшего из северян человека.
— Прости, Христом прошу тебя: прости, отец Леонид! — бормотал Куриль, чувствуя слезы в глазах. — Виноват я, до смерти ругать буду себя, до смерти…
— Что ты, полноте, Афанасий Ильич! — Синявин тянул руку к плечу Чайгуургина, который теснил Куриля, пытаясь просунуть голову внутрь кибитки. — Здравствуй, друг мой большой Чайгуургин! Здравствуй. Приехал и ты?.. Как же нашли-то вы нас?
— Третий день ищем. Да глаза у нас узкие, и видим мы узко. Все дороги из Нижнего перекрыли, а ума не хватило глянуть на большую дорогу. Прости нас, темных, отец Леонид… Кто ж о чести такой мог подумать?..
— Да нет вашей вины! Нет. Скорей уж я виноват. А людей своих и себя зачем принижать? Я поехал к народу простому, но умному, смелому, по нашим понятиям — героическому, а если угодно — и непокорному.
Трудное слово "героическому" Куриль не понял, но слова "непокорный народ" были ему очень понятны. Однако к чему он это сказал? Намекает на пир у исправника? Или еще что-то имеет в виду?
— Правда твоя великая, отец Леонид, — ответил он и сразил священника мудростью, о которой тот уже знал, но которая превосходила все его прежние представления: — Ты к народу непокорному едешь. Народ мой не покорился черной, дьявольской вере. Но он упадет к ногам твоим, и ты скажешь, что у Христа нет детей, ласковых, как они…
— Спасибо тебе, Афанасий Ильич, — растроганным голосом ответил Синявин, — ты хорошими словами встретил меня. Но я слышу — там твои люди. Я хочу поздороваться с ними. Они непокорны такой суровой природе…
Он выбрался из кибитки в чем был — в черных штанах, заправленных в торбаса, и в двух белых рубахах. Темная рыжеватая борода с нитками проседи и кипа длинных таких же волос делали голову его очень большой и внушительной.
Мужики, а их уже было много, увидев попа, разом бросились на колени и уткнули головы в снег. Синявин от неожиданности даже вздрогнул, однако посерьезнел и привычно поднял белую руку, начертил в воздухе крест.
— Встаньте, дети мои, — сказал он по-юкагирски. — Встаньте, дети мои, — повторил он по-чукотски.
Мужики приподняли головы и, упираясь руками в снег, замерли, с величайшим удивлением разглядывая попа, знающего столько языков.
— Афанасий Ильич, прикажи им подняться, — сказал Синявин, чувствуя, что здешний властелин перестарался. — Спасибо вам, люди, спасибо за радение и труды. Я не забуду вас.
Инородцу не надо великим быть, надо знать хоть несколько местных слов — и произойдет чудо. Поп был своим. Мужики окружили его, смело разглядывали необыкновенную бороду, голубые глаза, белые руки, рубахи, пуговицы на них, курчавые волосы под бородой, на груди. И было начался разговор, но Чайгуургин быстро прервал его.
— Отец Ляунит должен одеться, — сказал он по-чукотски. — Мы должны беречь отца Ляунита.
А Куриль вышел вперед и стал распоряжаться.
Он приказал разломать нарту и запалить костер, двум мужикам велел ехать и завернуть всех тех, кто еще искал караван, а остальным мчаться в Улуро, в стойбище — к Пураме.
Вышел одетый дьячок, а Синявин скрылся в кибитке. Богачи метнулись к дьячку, вспомнив, что не оказали ему почестей и внимания. Но тихий дьячок все понимал: он обнял. Куриля и Чайгуургина, которые рассыпались перед ним мелким бисером.
Поп, одетый в медвежью шубу, высунулся из кибитки и замер. Он с удивлением глядел на широкоплечего невысокого парня, который невероятно легко ломал ручищами нарту. Он прищурился и подумал: "Ого, какими богатырями окружил себя мудрый Афоня! Шутки шутить не собирается…"
— На дорогу выпьем, пожалуй, — сказал он, показывая нераспечатанную бутылку.
Больше всех костер и водка были нужны Кымыыргину. Он спал под открытым небом, спрятав лицо в согнутые руки. Сейчас он одиноко сидел на своей нарте и дрожал всем телом, как родившийся на снег мокрый теленок, — от холода и сознания своей огромной вины. Поп Синявин заметил это и стал что-то искать возле кибитки. Он разгреб ногой снег — и все увидели мерзлые куски русских пышек и несколько граненых стаканов.
— Старик, надо выпить, — сказал по-чукотски Синявин Кымыыргину. — Почему ничем не накрылся, как не замерз?
— Отец Ляунит, проводник — мой, — вмешался Чайгуургин. — Не выпьет, пока не разрешу. А я не знаю, что с вами случилось, сколько дней вы блуждаете и почему попали в беду.
— Никакой вины его нет! — ответил Синявин. — Мы в дороге три дня, а блуждаем недавно. Я попросил его показать тундру, а потом потеряли дорогу.
— Чтобы он не терял голову, я свяжу его и отправлю к исправнику, — грозно сказал Куриль.
— Ну, Афанасий Ильич, зачем ты так круто? Я же сказал: вины его нет. Мы хорошо разговаривали — у него трудная жизнь… кажется, неудачная. Я поил его сам. Не нужно больше об этом. Душами людей, Афанасий Ильич, занимаемся мало. А любой человек — это душа. Вот беды откуда идут.
Чайгуургин поджал хвост. Он-то знал, что на душе у Кымыыргина. Обиделся к старости: не удалось разбогатеть. Но кто ж виноват, что на состязаниях выигрывает хозяин гонщика, а не гонщик. Других правил нет снегов уже тридцать… Но Чайгуургин успокоился: пронесло.
Кымыыргин молча выпил, обтер губы, ушел к оленям.
