Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Впрочем, обряд умывания многими так прямо и понимался: мочить лицо, а не грязь смывать. Правда, в божьи праздники, особенно почему-то в егорьев день, весной, руки и лица пенили мылом. Малые дети, глубокие старики в счет не шли. И к бегающей ребятне не очень-то приставали. В острогах взрослые слышали, как русские женщины жалуются — их дети тоже неумытыми бегают…
Сегодня день был холодный, с сизым морозным ветром. И умываться надо было всем, по-настоящему умываться.
Юкагирская часть стойбища задымила сильней — начали растапливать лед и снег. Начали — и задумались. После крещения хитрить не придется. Значит, работы прибавится — лед таскать, топлива запасать больше. А чем вытираться?
Хорошо, если есть холст, рубаха, клок ситца. А если нет? Пыжиком? Но после вытирания пыжиком все лицо бывает в шерсти. Есть, правда, выход — сушиться возле огня. А мыло? Его выменивать надо. Но на год сколько нужно его? И дополнительная посуда нужна — чайник или котелок, а эти вещи не дешево стоят, да и где выменять их?
Все не просто на Севере. И в тягость, в большую тягость этот простой христианский обычай. И все-таки у юкагиров не так было сложно. Приноровились. Девушки моются теплой водой и не визжат. Ребятишки не ждут, когда матери вытрут их, — бросаются к очагам и сушат мордашки. А смельчаки ребята моются за тордохами, потом бегут с лошадиным гоготом и, как жеребята, подпрыгивают… И в грустной, и в веселой суматохе прошло нынешнее умывание.
Но куда хуже было соседям чукчам! Они умывались впервые.
В старину чукчи обязаны были даже от струй дождя защищать лица. Потом, однако, обычай смягчился: мочить лицо под дождем стало можно — это, мол, дух воды, келе, мочит. Но рука человека не смеет плескать воду в глаза и мыть кожу! А сегодня, холодным утром, и отныне в любую погоду надо собственными руками мочить лицо! И не только мочить, но еще натирать русской пеной, которая хоть и пахнет приятно, но зато — говорят — как ножом режет глаза. У чукчей и привычки нет никакой, и с водой труднее, и с обсыханием: костры в их ярангах горят очень редко.
Шагая от Куриля, голова халарчинских чукчей Чайгуургин озадаченно бормотал:
— Распорядиться легко… А попробуй — уговори!.. А где топливо брать? Лед надо колоть… А в чем мыться?.. Он предупредить забыл! Царь…
К Ниникаю направился Чайгуургин. Ниникай моется каждый день — один из всех чукчей. Но по дороге к нему Чайгуургину попадались яранги. И он стал зло стучать ладонью по отвесной ровдуге:
— Всем умываться приказываю! Грейте воду. Идите к юкагирам за мылом. Кто не достанет, ко мне идите. Умываться всем, даже грудных детей умывать. Грязных поп не будет крестить.
Ух, времена настали! Женщины, стискивая зубами курительные трубки, выглядывали из яранг, как звери. Мужчины притихли. И никто, конечно, не выливал чай в снег, не бросался добывать топливо, чтобы заново разжечь костры и растопить лед, который надо принести с озера. Чайгуургин чувствовал неприязнь и все больше наливался злостью и на Куриля и на своих чукчей. Он не оповещал людей, а грубо приказывал им. Но толку не было. Чукотская часть великого стойбища не зашевелилась.
У Ниникая он появился лишь после того, как обошел все яранги и побывал у Лелехая — своего племянника. С Лелехаем он и пришел к восточному чукче.
— Мужики, — растерянно заговорил он, обращаясь к племяннику и хозяину. — Никто не слушается меня. Никто. Надо дело спасать. Не будет нас поп крестить. Это же бунт против веры. Я пропаду. А вы были когда-то друзьями — помогите скорее мне.
— Надо сперва понять, почему не слушается народ. А уж потом и разговаривать с ним, — сказал Ниникай. — А чтобы исправнику подражать, для этого и ума не нужно.
— Ругай меня какими хочешь словами, но помоги, — взмолился Чайгуургин.
— Нет попа. И люди начали сомневаться — может, отменят крещение. — Ниникай был в меховых штанах и холщовой рубахе-косоворотке; он как раз собирался на умывание — в руках держал кусок мыла.
Чайгуургин беспомощно плюхнулся на пол.
— Как же мне быть? Поп все равно приедет — я знаю.
— Ты, мэй, уверен, что Кака через Кымыыргина ничего не подстроил?
— Уверен! — твердо ответил Чайгуургин. — Он ведь давно с Какой разошелся. Мне он служил и служит. Кормлю его я.
— Тогда ничего понять невозможно. — Ниникай только теперь протянул руку Лелехаю — молча поздоровался с ним по-русски. — Пошли все втроем умываться на двор. А там поглядим… Жена, выноси корыто. А сын пусть ящик несет.
Три богача — все в рубахах — отправились соблазнять народ. Лелехай радовался встрече с Ниникаем, но в то же время злился на дядю, который забрал у него половину жердей и половину ровдуги и заставил его с семьей ютиться в уродливом тесном жилье. И все-таки он пошел умыватья, но не из-за сочувствия к дяде, к беде его, а из-за восхищения перед Ниникаем, который так далеко ушел от него и стал таким заметным и смелым.
Первым на холодном ветру стал умываться хозяин. Он так сильно мял лицо, отфыркивался и крякал, что из соседних яранг стали высовываться головы. Его сменил толстенький Лелехай. Этот мылся впервые, и шумел он куда сильней своего старого друга: он и подражал Ниникаю, и вопил от железного холода, и пугался тому, что вода попадет за пазуху. Неуклюжий и старый Чайгуургин, уже дрожавший, как собачонка, посчитал неудобным орать и фыркать. И все-таки крякнул так, что в ответ ему забрехали собаки. Он не вытерпел — мыло попало в глаза; отскочив от корыта, он стал хватать грязный снег под ногами и стирать им проклятую пену; ничего не видя и чуть не падая, голова чукчей позорно бежал как-то боком, пока не налетел на ярангу.
К счастью, не много чукчей могло посмеяться над своим вожаком, который совсем недавно так грозно приказывал добывать это самое чертово мыло. Однако смех даже немногих людей был злорадным — и, конечно, никто из них не соблазнился, не стал подражать богачам.
И все осталось по-прежнему.
Спас от беды Чайгуургина, а всех халарчинских чукчей от всеобщего отчуждения враг новой веры шаман Кака.
Шаман появился как раз в тот момент, когда беспомощный голова чукчей надумал идти ссориться с Курилем, чтобы хоть таким образом показать свое рвение; к тому же он верил, что лишь Куриль способен наладить дело. Шаман в одной руке держал бубен, в другой колотушку. Чайгуургин чуть не попятился назад, когда увидел его.
— Что ты задумал? — со страхом в голосе спросил он. — Ух-ходи! Христом-богом тебя прошу.
— Мэй, ты напрасно серчаешь и напрасно боишься меня. — Шаман прикрыл бубном уродливую половину лица. — Я не совсем дурак. Иду новому келе послужить. Большую силу надо хоть раз уважить.
Чайгуургин бросился назад к Ниникаю.
А Ниникай успокоил:
— Он поможет тебе. Пусть привыкает делать хорошее дело. — И тут же насторожил: — А не знает ли он что-нибудь о попе? Не с радости ли взялся за бубен?
— Как будто нет… — теперь уже неуверенно ответил Чайгуургин.
А в соседней яранге уже грохотал бубен. Шаман призывал исполнить новый обряд — чукчи, мол, гости у юкагиров, а быть неуважительными гостями — значит поссориться.
И он сломил упрямство сородичей.
Умывались чукчи, однако, не на ветру, а в ярангах. Не в каждой яранге — в двух-трех, где появилась посуда, взятая у Ниникая, у юкагиров.
Умывание чукчей закончилось лишь к середине дня. Закончилось нехорошо, тревожно. Те, кто умылся раньше, звали к себе шамана Каку: мыло многим разъело глаза, дети плакали, девушки места не находили — глаза у них были красными, у стариков сами собой текли слезы. И Кака начал шаманить, несказанно радуясь этой будто с неба упавшей возможности.
Встревоженный грохотом бубна и сообщениями о беде, Куриль появился у чукчей вместе с целой толпой богачей и приближенных. Был вместе с ними и тихий якутский шаман Токио. Юкагиры знали, что если от мыла заболят, воспалятся глаза, то надо делать примочки — прикладывать мокрый холодный пыжик. Но Куриль не зря не прогонял Токио. Он верил в силу его внушения — и им вдвоем действительно легко удавалось уложить пострадавших за пологи с примочками на глазах.
Это неожиданное событие до конца расстроило и без того надорванного Куриля. Никаких слухов о попе до сих пор не было, а тут, как нарочно, скандал с умыванием, вмешательство шаманов. Его даже не утешала мысль, что сегодня — хотя и по воле случая — шаманы впервые служили ему, и служили именно так, как он об этом мечтал.
День угасал, попа так и не было.
Шел мелкий снег. Ветер носил его, поднимал над землей, тревожно вздымал над ярангами и тордохами. Было похоже, что начинается вьюга. И Куриль, шагая обратно к себе, чувствовал жар во всем теле: вьюга — это конец поискам, это конец надежды. Огромное разноязычное приунывшее стойбище как будто насупилось, затаилось. Оно может за этот вечер и эту ночь вспомнить свои надежды, свое любопытство, гульбу, нетерпение, обещания вожаков, а утром вдруг тихо, зловеще зашевелиться и оседать, уменьшаться в размерах и безудержно потечь в разные стороны…
