Айрис Мердок - Ученик философа
— Да-да, я знаю.
— Вы говорите, что мы не можем быть друзьями, тогда давайте выберем что-нибудь другое. Вы любите меня. Я люблю вас. Тогда почему бы нам просто не быть… вместе?
— Ради всего святого, о чем ты?
— Не как… я хочу сказать… просто как любящие люди.
— Это могло быть только в том случае, если бы прошлое было другим, а я тебе уже сказал, что мы не можем изменить прошлое, это будет фальшивка, кощунство, мы с тобой абсолютно и полностью не те, что были бы, если бы…
— Я не то имела в виду. Я о том, чтобы просто быть вместе, любить друг друга, можем же мы быть вместе.
— Не можем, и ты это прекрасно знаешь, Хэтти, не лги мне.
— Быть вместе, заботиться друг о друге, все друг другу рассказывать, говорить.
— Ты имеешь в виду — как бывшие любовники?
— Не надо так ужасно, грубо формулировать. Я ничего такого не имела в виду, когда говорила «быть вместе»! Просто — как мы.
— Это под силу ангелам. Но не людям. Нашим умам не хватает разборчивости. Как бы там ни было, ты меня не любишь. Да, да, думаешь, что любишь, но это сейчас, ты просто переволновалась из-за этого несказанно омерзительного спора, за который я несу полную ответственность, из-за того, что ты называешь драмой, и потому, что тебе это лестно!
— Лестно?!
— Молодым девушкам льстит внимание старших мужчин, особенно знаменитых.
— Вы, не смейте лгать, это чудовищная, гадкая ложь!
— Да. Ну хорошо. Но я, наверное, первый, кто… делает тебе авансы… а если не первый… умоляю, не рассказывай… о господи.
— Как вы смеете говорить мне такие вещи!
— Прости, я не имел в виду… я просто… мне очень плохо.
— О, я бы так хотела вам показать, как это на самом деле! Если бы вы были моим учителем, я бы вас любила.
— Если бы я был твоим учителем, все было бы совершенно по-другому.
— Ну ладно, а вы не можете как-то стать моим учителем теперь?
— Нет.
— Почему мы не можем жить вместе, как вы сказали, вы ведь на самом деле говорили об этом, разве вы забыли о том, чтобы уехать в Калифорнию, купить для нас дом у океана, вы сказали, что мне понравится, сказали, что будете гораздо чаше держать меня при себе.
— Я сошел с ума, я знал, что это невозможно, этого никогда не могло быть.
— Как бы там ни было, а вы это сказали.
— Да, но то было до того, как я… разрушил барьер, перескочил через пропасть… мы не можем вернуться к прежнему.
— Почему нет? Можно же попробовать? Вы свободный человек, а не беспомощная жертва.
— Нет, я именно беспомощная жертва… меня прижали к земле, и я кричу… как ты не понимаешь, не чувствуешь, какая теперь между нами разница? Ты разговариваешь, мыслишь, используешь свой интеллект, пробуешь то и это, чтобы я перестал тебя расстраивать. А я в другом мире, мне больно, я ощущаю близость смерти.
— Смерти.
— Я не хочу сказать, что я болен или собираюсь покончить самоубийством, ничего такого, просто это смертная боль, боль расставания, боль потери близкого человека.
— Нет, нет, нет, этого можно избежать. Почему мы не можем жить все вместе в том доме? Я могла быть там так счастлива, если бы только мы там жили вместе — я, и вы, и Перл.
— И Перл. Вот именно.
— Что вы хотите сказать?
— Ты не понимаешь.
— О, если бы вы только промолчали, мы могли бы этого достичь.
— Если бы я молчал и продолжал притворяться… тогда я думал, что я тебя люблю… но теперь… теперь я чувствую намного, намного большее… когда говорю об этом, оно воплощается в жизнь… и тем самым… приходит к концу.
— Но почему?
— Ты говоришь про Перл — разве теперь, когда мы стали тем, чем стали, я смог бы спокойно смотреть даже на твою дружбу с Перл?
— Но вы же хотели, чтобы я вышла за Тома!
— То было задумано прежде, чем мы изменились, и как раз для того, чтобы избежать этого.
— Разве нельзя просто быть самими собой, мы же можем подняться надо всем этим, мы… ведь… кто нам запретит?
— Хэтти, не искушай меня, не становись под конец дьяволом, мне придется потом доживать свою жизнь с памятью о тебе.
— Попытайтесь же придумать какой-нибудь способ.
— Нет-нет, только не это, нам туда нельзя…
— Куда?
— Туда, где все переключается и начинает двигаться в другую сторону. Нет, я не собираюсь ничего придумывать. Ты не знаешь, чем была для меня — воплощением чистоты и невинности. Ты просто сама не понимаешь, что говоришь, но прошу тебя, замолчи. Сейчас ты невинна, а потом будешь как все остальные. Мне почти хочется убить тебя, только для того, чтобы ты осталась как есть.
Он яростно отпихнул кресло назад, но не встал.
Хэтти сидела очень неподвижно, положив обе ладони на стол, как и раньше, когда Джон Роберт еще не раскрыл свою тайну. Лицо девушки раскраснелось, глаза блестели, но от волнения или слез — Джон Роберт не мог понять. Оба на мгновение умолкли.
Хэтти расслабилась, потерла глаза, сгорбилась, отвергнутая. Сказала тусклым, плаксивым голосом:
— Тогда вы не захотите обо мне думать… о той, какой я стану потом.
— Нет. Не захочу. Я не буду думать о тебе вообще… потом.
— И вы называете это любовью. У вас нет никакого здравого смысла… человеческой порядочности… вообще нет!
После их возвышенной схватки эти слова показались фальшивыми и кошмарными.
Джон Роберт ощутил их мертвенную фальшь и с ужасом понял, что разговор близится к концу. Он сказал:
— Ты взволнована, взбудоражена, для тебя эти переживания в новинку, и теперь ты разочарована. Но для меня… о, Хэтти… я не могу высказать словами, в каком аду нахожусь.
Она не выказала жалости. Она думала о себе, о своих чувствах.
— Вы заставили меня полюбить вас — вот что случилось, — а теперь хотите все разом убить. Вы заставили меня почувствовать… очень многое. Вас удивит, если вы узнаете, сколько всего я теперь чувствую… что я чувствую?
— Ты рядом со мной. Я хочу сказать, мы оба дышим и потеем в этой маленькой комнатке. Я — большой зверь. Ты чувствуешь мою силу, я тебя пугаю и интересую. Это лишь мимолетное чувство.
— Этот ваш… ядерный взрыв. Теперь я чувствую… что… почти влюблена в вас.
— Хэтти, не говори глупостей. Не теряй рассудка, не теряй головы.
— Я никогда такого не испытывала.
— Меня это не интересует.
— О, вы… вы… я вас не понимаю!
— Это все из-за прошлого, Хэтти. Когда я сказал тебе то, что — подчеркиваю — не имел права говорить, это вызвало что-то вроде падения гильотины. Тогда я этого не понимал. Но связь времен была обрублена. У меня больше нет времени — в смысле, для тебя. Все равно как если бы я тебя убил. Ты теперь навсегда останешься такой же, но мертвой.
— Как вы можете говорить такие жестокие, гадкие вещи? Дайте мне хотя бы попробовать сделать вас счастливым! Не говорите, что это невозможно. Подумайте об этом. Не сейчас, а потом, на сейчас мы уже достаточно сделали, достаточно сказали и уже начинаем говорить чепуху. Только не обрубайте все, не отправляйте меня в списки мертвых.
— О, ты будешь вполне живая, только где-то в другом месте. Желаю тебе большого счастья. Правда, желаю.
— Неправда. Вы пытаетесь меня проклясть, навсегда уничтожить мое счастье. Вы не хотите разделить со мной мою жизнь и потому хотите ее омрачить.
— Пожалуйста, не надо так думать.
— Вам жалко себя, вы такой глупый. Мне не все равно, что с вами будет, я по правде люблю вас, вам повезло, что я вас люблю, зачем вы это отвергаете, почему мы должны думать о том, что это значит, давайте посмотрим, что это значит. Я согласна, это безумный, нелепый разговор, а все из-за вас. Давайте уедем прямо сейчас, на вокзал, в аэропорт, в Америку.
— Хэтти, умоляю, перестань.
— Давайте уедем вместе.
— Хэтти, постой, послушай. Я хочу, чтобы ты немедленно покинула этот дом и вернулась в Слиппер-хаус. Можешь позвать обратно Перл, если хочешь, мне уже все равно, главное, чтобы я больше никогда в жизни тебя не видел.
— Вы с ума сошли.
— Я пошлю тебе деньги, все устрою с твоей учебой в колледже в Англии, все как надо. Можешь делать что хочешь, я буду в Америке, но теперь уходи, прошу тебя, еще рано, никто тебя не увидит, иди.
— Не пойду! С какой стати? Это отвратительный разговор, он меня мучает, мы ходим по кругу и треплем друг другу нервы. Я не могу быть рядом с вами, так близко, чувствовать, что вы так близко, и не…
— Уходи, прошу тебя.
Хэтти вскочила. Она раскраснелась, лицо было чумазое, как у ребенка, с размазанными следами слез. Она не заплела волосы и даже не расчесала, и теперь все они перепутались оттого, что она лихорадочно вцеплялась в них и дергала. Платье было застегнуто криво. Губы и подбородок дрожали, руки тряслись, она судорожно вздрагивала при вдохе. Бледные молочно-голубые глаза блестели от слез и гнева. Джон Роберт, почти утонувший в шатком кресле, где он стал похож на огромную жабу, наполовину зарывшуюся в ил, попытался подняться. Он скреб ногами по изодранному ковру, упирался в подлокотники кресла так, что они трещали, но тщетно.
