Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Я думаю, — взволнованно и убежденно утверждал сеньор Орта, — я думаю, что Моисей не видел бога в пустыне. Он услышал Голос (опять затяжка) и записал то, что Голос сказал ему (новая затяжка).
Вполне понятно, что сеньор Ретрос (чудесное время, когда тебе двадцать лет!) не замедлил рассказать ему о тех проблемах, которые так его волновали. Теперь они совсем как добрые друзья сидели в грязном трактире, и философ в алентежском плаще, не теряя времени даром, тотчас, тут же, изложил ему свой план спасения мира — спасения не с помощью революций — в них он не верил после оптовой торговли капустой, а также представителями семейства куриных, — а с помощью других методов, главным же образом (как он пояснил) с помощью «бомб, начиненных неосязаемым динамитом фантазии».
— Да, да. Существование бедняков — это жестокость, — соглашался проницательный и наделенный богатым воображением сеньор Орта, растроганный горькими жалобами молодого человека. — Но мы должны рассмотреть этот вопрос и под другим углом зрения. Мы должны рассматривать этих несчастных (преимущественно нищих) как термометры-измерители милостыни, как точнейшие измерительные приборы лихорадки милосердия, снедающей иные добрые души, которые только перед лицом бедствующей полуживой плоти могут обнаружить в самих себе восторженное чувство братской нежности. Таким образом, нам необходимо разрешить эту проблему в целом.
Тут он уселся и принялся размышлять, поглаживая головку одной из пленных птиц.
Вдруг он поднялся, беспокойные глаза его вспыхнули блеском невольной иронии, и он начал вдохновенную импровизацию:
— Первым долгом необходимо покончить с нищими — это ясно, — покончить для того, чтобы я мог спокойно спать, не испытывая угрызений совести. Следовательно, как я уже сказал, я желаю другим полного счастья из эгоизма… Затем…
— Затем?.. — торопливо ухватился юноша за последнее слово сеньора Орты.
— Затем все пойдет легче. Достаточно поставить воображение на службу человеку (эту фразу он почти всегда повторял, словно припев) и создать, например, множество кукол в лохмотьях, в жалком обличье нищих, и предусмотрительно расставить их в переулках и на каменных плитах церковных дворов с крошечными фонографами в груди, и пусть до бесконечности всем надоедает одна и та же пластинка: «Подайте милостыньку, ради Христа!.. Подайте милостыньку, ради Христа!..»
— А зачем это? — пролепетал сбитый с толку сеньор Ретрос.
— Зачем? Вот тебе раз! — возмутился анархист в простоте душевной и в разгаре фантазии. — Да затем, чтобы удовлетворить тех, кто достигает седьмого неба человеческой солидарности только тогда, когда видит хромые ноги, искалеченные пальцы, изуродованные проказой руки, распухшие ступни, опухоли, заразные болезни, черные повязки на выколотых глазах, воплощенное истощение с непокрытой головой… Так вот, благодаря этим нищим-автоматам, сделанным из латуни, свиной кожи, рычагов, диванных пружин и конских хвостов, все люди, страдающие от благотворительной истерии, по-прежнему будут, опустошая карманы, подавать по субботам милостыню, богатейшую милостыню, и подниматься на небо, на котором их ждут подушки из пышных облаков.
— Вы это серьезно? — по-мальчишески прервал его сеньор Ретрос, ощутивший какой-то смутный страх.
Но тот, в своем неизменном алентежском плаще, даже и не расслышал вопроса и принялся старательно открывать дверцу клетки, чтобы выпустить птицу, которая в конечном счете тоже была механизмом и которая, пока тянулась нить ее полета, вычерчивала несколько полных кругов возле места сеньора Орты в зеленом ряду. Но так как это была металлическая птица-автомат и только оперение на ее полой внутри голове было сделано из настоящих перьев, то где уж ей было стремиться узнать, что такое свобода!
И она добровольно вернулась в клетку.
Сейчас сеньор Ретрос, далекий от тех былых дней, часов и химер, тащился в свое кафе — кафе пенсионеров. Он улыбнулся. Славное было времечко, когда он думал только о спасении мира, когда он страдал за некий общественный грех, который сыновья не богов, а людей должны были искупить голодом, бедностью, борьбой, тюрьмой, безрадостной, постыдной жизнью.
На свое счастье, он нашел свое место в жизни. Перенял то равнодушное усердие, с которым составляются коммерческие документы.
«Разве вы не знаете, что к клиентам обращаются не „Ваше превосходительство“, а „Ваша милость“? Вы этого не знаете? Можете идти на все четыре стороны!» — с этими словами его уволил первый же начальник, указуя ему на дверь тем жестом, каким обрекают на вечные муки.
Подстегиваемый унижением, он повиновался и научился носить подобающие ему галстуки. Научился неторопливо снимать шляпу на каждодневных похоронных процессиях живых посредственностей. «Сообщаем Вашей милости, что цены на…» Он потолстел. Стал миролюбивым. Ручным. Обзавелся визитными карточками. Письмами с выражением соболезнования и поздравительными открытками на случай, когда подают жареную индейку с каштанами. Руки сложены на брюхе. Он прогнил. Обленился. Но в самых сокровенных тайниках его души по-прежнему тлел огонек, который ничто не могло погасить, даже пенсия, которую он ходил получать в конце каждого месяца с методической неукоснительностью; это животное было связано узами брака с горой мяса, которая кое-где поросла волосами и очертания которой смутно напоминали женщину, губы которой словно пожирали слова, и сеньор Ретрос — само собой, в глубине души, где таятся те желания, которые приходится обуздывать, — страстно мечтал, чтобы в один прекрасный день этот рот перестал дышать.
Любимым местопребыванием сеньора Ретроса было кафе Монтезол, — там проводил он томительные послеобеденные часы, устроившись в углу, где спалось наяву и где собиралась кучка посетителей, всегда одних и тех же, которые учились там искусству превращения в трупы в бесконечных разговорах, напоминавших пережевывание плесени. Нередко казалось, что они произносят слова, которые уже произнес невесть когда неизвестно кто и которые парили в бесконечных повторах, словно бесполезный дымок, словно в надежде опуститься на чьи-то губы, готовые принять их, оживить звуком и теплом слюны, чтобы слова эти снова притворились существующими.
В тот вечер один из членов этой группы — у этого члена были прекрасно подстриженные усики, напоминавшие мох, — говорил, покачиваясь на расшатанном стуле:
— Сегодня я прочитал в газете, что один английский палач покончил с собой: его преследовал призрак последнего казненного нм человека, и он этого не выдержал.
— Быть может, его замучили угрызения совести от того, что он повесил человека, возродившегося к новой жизни, — зевнул один из посетителей; то был для него счастливый миг, ибо он вдруг понял, что живые отличаются от мертвых способностью зевать.
Из кучки донесся еще один голос — такие голоса металлически изрекают общеизвестные истины:
— На самом деле наказание, подлинное наказание, состоит в том, что человека заставляют два-три месяца сидеть в одиночке, словно в чистилище, в ожидании неведомого дня гарротирования или расстрела.
Другой голос — безапелляционно:
— Поверьте, большинство людей, участвующих в этом жутком представлении, организующем смерть бюрократическими методами, возрождается к новой жизни.
Сеньор Ретрос клевал носом: ему смерть как хотелось спать. Который теперь может быть час? Он посмотрел на часы. Ах, да. Стоят.
Тут взял слово самый здоровенный малый из всей компании: он был совершенно уверен, что уж он-то пробудит кафе, город, мир. Как приятно слушать самого себя, как приятно видеть в зеркале, висящем напротив, слова, вылетающие из твоих губ!
— Хотите знать, что сделал бы я, будь я диктатором в какой-нибудь нецивилизованной стране, где существовала бы смертная казнь? — начал он. — Я издал бы шифрованный закон, в основу которого легло бы следующее положение: если суд решит, что преступник заслуживает высшей меры наказания, судья, вместо того чтобы торжественно произнести приговор, стоя между двумя солдатами, салютующими своими старыми, ржавыми саблями, наоборот, объявит, что подсудимый оправдан.
— Оправдан? — воскликнул один из слушателей, заранее ужасаясь предвкушаемой развязке.
— Ну конечно, все это для виду, — продолжал собеседник с довольной улыбкой человека, воображающего лучшую жизнь. — Все это чистая комедия! Ибо в тот момент, когда зачитывается приговор, — а закон-то у нас шифрованный, — судья вынужден будет подмигнуть публике. А публика, увидев это подмигивание достопочтенного судьи, мгновенно понимает все. И тут начнется давка: для того, чтобы еще больше накалить гуманную атмосферу в зале суда, все бросятся обнимать преступника и поздравлять его с тем, что тот избежал электрического стула, газовой камеры или гильотины. Понятно?
