Ирвин Уоллес - Слово
Ренделл не мог поверить в это.
— Мсье Лебрун, вы говорите мне, что у каторжной колонии Дьявольского острова имелась специальная часть, которую выслали во Францию сражаться с немцами?
— Именно.
— Но почему ни в одной исторической книге я не читал об этом?
— Сейчас вы поймете, почему об этом не распространялись, — ответил на это Лебрун. Он начал массировать свое бедро, где, как полагал Ренделл, протез крепился на культе, и продолжил:
— Вдохновленные нашим священником, мы записались в пехоту. Мы отплыли из Французской Гвианы, и в июле 1915 года прибыли в Марсель, где еще раз вступили на землю нашей любимой Франции. Там был сформирован наш полк. Офицерами были наши надзиратели с Дьявольского Острова. У нас были все привилегии солдат, за исключением одного: нам было запрещено покидать армейские ряды. Называли нас Экспедиционными Силами Дьявольского Острова, а командовал нами никто иной как генерал Анри Петен <Анри Петен — французский маршал, “прославившийся” сотрудничеством с гитлеровцами во время Второй Мировой войны. Казнен как военный преступник>.
— И куда вас послали сражаться?
— Прямо на фронт, в окопы Фландрии. Мы оставались на фронте, без какого-либо отпуска, в течение трех лет. Крови и страданий было столько, что и не перечесть. Но все равно, это было гораздо лучше того, что осталось за нами, и, вдохновленные свободой, обещанной моим священником, мы оставались там и дрались как тигры. Поскольку мы все время были на первой линии, и нам никогда не давали отпусков, две трети из наших восьми сотен погибли в бою. Те же, кто выжил, продолжали сражаться. За шесть месяцев до конца войны мою ногу раздробила шрапнель после разрыва немецкого снаряда. Ногу ампутировали, но меня спасли. Это была слишком большая цена за свободу, но когда я пришел в себя в госпитале, то решил, что овчинка стоит выделки. К тому времени, когда я излечился и научился ковылять на примитивном деревянном протезе, наступило Перемирие, потом мир, и война закончилась. Я был молод. Моя новая жизнь только начиналась. С шестью сотнями оставшихся в живых из Экспедиционных Сил Дьявольского острова я праздновал на обратной дороге в Париж, где мы должны были ожидать объявления амнистии. Сразу же по прибытию нас направили в тюрьму Санте. Понятное дело, что такого мы не ожидали, и я послал за своим кюре — отцом Пакеном, который был военным капелланом на командном посту за линией фронта — и спросил у него, что происходит. Он благословил меня и поблагодарил за мою жертву, даже обнял меня словно сына, и вновь пообещал от имени Спасителя, что Санте это всего лишь временное пристанище перед освобождением, что буквально через неделю нам возвратят свободу. Я так расчувствовался, что плакал от радости. Неделя прошла, как вдруг одним утром наши старые надзиратели-корсиканцы, подкрепленные бесчисленными новыми охранниками, вооруженными ружьями с прикнутыми штыками, вошли в тюрьму Санте, окружили нас, загнали в поезд и отправили в Марсель. Там нам выдали тюремные робы, и еще нам сообщили, что, по причинам национальной безопасности, мы обязаны вернуться в le bagne — в болото, на каторжное поселение в Гвиану, чтобы там отсиживать наши сроки. Бунтовать было невозможно. Слишком много стволов было направлено на нас. И тут я заметил отца Пакена и позвал его. Он не проявил никакого сочувствия, только пожал плечами. И я вспоминаю последнее, что я сделал перед тем, как нас этапировали на корабль для перевозки каторжников. Я погрозил этому попу кулаком и заорал: “Fumier et ordure — отбросы и навоз — на Церковь! Merde — дерьмо — на Христа! Я буду мстить!”
Ренделл недоверчиво покачал головой.
— Что, именно так это и случилось?
— Именно так. Да, все так и произошло. Сегодня все это записано в архивах Министерства Правосудия и Министерства Национальной Обороны в Париже. И вновь мы вернулись к москитам, червям, муравьям, к жаре, болотам, к тяжкому труду, избиениям, к жестокости Дьявольского Острова и Гвианы. Но на сей раз у меня была гораздо лучшая причина жить, выжить. Для смертного нет более сильной мотивации, чем месть. Я должен был отомстить. Кому, бессердечному правительству? Лживым, пытающимся обмануть все и вся священникам? Нет. Моя месть должна быть направлена против всей лживости религии — истинного врага жизни — наркотика, подавляющего опиума — с ее фальшивыми россказнями о добром Спасителе. Моя вера была искалечена как и мое тело. И как раз на корабле, перевозящем осужденных, который выгрузил всех нас в Сен-Лорен-ду-Марони, я и продумал свой удар — coup de grвce всем христопродавцам — свою хитрость, которая могла бы серьезно подрубить церковную иерархию за все то, что они сделали со мной. Я придумал, пока что в самой элементарной форме, Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. С 1918 года, когда я возвратился на каторгу в Гвиане, и до 1953 года, когда колония была расформирована и опустошена Ликвидационной комиссией по причине ужасных условий, в которых Францию обвиняли по всему миру, я делал тщательные приготовления к своему удару.
Переполненный ужасом и в то же самое время увлеченный, испытывающий сочувствие к сидящему рядом старику, Ренделл продолжал слушать его исповедь.
Как образцовому узнику Лебруну давали больше послаблений, чем ком-либо иному. Делая резные поделки из кокосовых орехов и тому подобные безделушки, изготавливая подарочные манускрипты для продажи в Кайенне, иногда с помощью воровства, иногда с помощью обмана Лебрун подделывал средневековые рукописи (которые затем пересылались в Париж через вошедшего в долю стражника, который получал за это тридцать процентов комиссионных), и те там продавались торговцам, знакомым ему по прошлым криминальным связям. Лебрун копил деньги, чтобы покупать научные работы по религиозным вопросам. Он даже мог покупать материалы, чтобы подделывать банкноты, которые, в свою очередь, продавались по сниженной цене, но обеспечивали ему доходы, чтобы приобретать еще более дорогие книги по истории религии, способные помочь в его собственных исследованиях.
В течение тридцати пяти лет своего второго срока заключения Лебрун сделался экспертом по Иисусу, по практическим знаниям Нового Завета, в арамейском и греческом языках, по вопросам папирусов и пергаментов. В 1949 году, из-за хорошего поведения, его статус сменился с relйguй — пожизненный заключенный — на libйrй — вольнопоселенец, которому уже не нужно было оставаться в тюрьме, но которому нельзя было слишком отдаляться от колонии. Сменив свою полосатую робу на темно-синий грубый костюм libйrй, Лебрун перебрался в лачугу на берегу реки Марони, неподалеку от Сен-Лорена, где продолжал зарабатывать тем, что изготовлял сувениры и поддельные рукописи. В 1953 году, когда каторжная колония во Французской Гвиане была ликвидирована, relйguйs были высланы назад во Францию, чтобы продолжать отсиживать свои сроки в правительственных тюрьмах, а Лебрун, вместе с другими libйrйs на корабле “Атесли” приплыл в Марсель, чтобы наконец-то вступить на французскую землю свободным человеком.
Еще раз устроившись в Париже, Лебрун продолжал подделывать банкноты и паспорта, чтобы иметь средства на жизнь и на дорогие материалы, необходимые для изготовления его столь долго планируемой подделки. Когда, наконец, все было готово, он покинул Францию уже навсегда. Переправив ящик с материалами, необходимыми для своей работы, в Италию, он последовал за ним, нашел себе квартиру в Риме, и вот там уже начал создавать свою чудовищную библейскую подделку.
— Но как вы могли даже мечтать обмануть опытных исследователей и теологов? — хотелось узнать Ренделлу. — Я еще могу понять, что вы достаточно хорошо изучили греческий язык, но мне сообщили, будто арамейский это настоящий заворот мозгов, опять же, это уже мертвый язык…
— Не такой уже и мертвый, — с усмешкой возразил ему Лебрун. — В нынешней его форме на нем все еще разговаривают мусульмане и христиане на границе Курдистана. Что же касается того, как вы сами выразились, будто армейский — это заворот мозгов, то можно сказать и так, но я посвятил четыре десятилетия собственной жизни на его изучение, значительно больше, чем я потратил на тонкости своего родного, французского языка. Я изучал специальные журналы по филологии, этимологии, лингвистике, где публиковались статьи, написанные ведущими специалистами, такими как настоятель Петропулос из монастыря Самопетры и доктор Джеффрис из Оксфорда. Я изучал тексты, как, например, в “Грамматике библейского арамейского языка” немца Розенталя, которую мне удалось найти в Висбадене. Наиболее важные знания я получал и оттачивал по репродукциям — и я копировал эти тексты от руки сотни раз, так что теперь я свободно могу писать на нем — всем этим древним арамейским манускриптам Книг Еноха, Завещания Леви, апокрифам Бытия — по всем тем источникам, которые существуют на сегодняшний день. Сложный язык, это правда, но я справился с ним.
