Джеймс Болдуин - Современная американская повесть
— Может, встретимся, — говорит Фонни, — а может, и нет.
— Не встретитесь, — говорит итальянка, выходя на улицу. — Если только я или они вас первые увидят. — Она поворачивает меня лицом к себе и сует мне в руки пакет с помидорами. Стоит она между мной и Беллом. Глядит мне в глаза. — Твой муж молодец. Веди его домой. Подальше от этих шелудивых свиней. — Я смотрю на нее. Она касается рукой моего лица и говорит: — Я уж давно живу в Америке. Только не дай бог умереть здесь.
Она уходит в лавку. Фонни берет у меня помидоры и пристраивает пакет в сгибе локтя. Другую руку он продевает под мою, и мы переплетаем пальцы. И медленно идем к нашей берлоге.
— Тиш, — говорит Фонни, и говорит так спокойно, с пугающим меня спокойствием.
Я догадываюсь, что он хочет сказать.
— Да?
— Не надо защищать меня. Больше никогда этого не делай.
Я знаю, что не так мне надо ему отвечать.
— Но ты же меня защитил.
— Это, — говорит он все с тем же ужасающим спокойствием, — это совсем другое дело, Тиш.
И вдруг хватает пакет с помидорами и со всего размаху швыряет его об стену. Слава богу, стена глухая, слава богу, что уже начинает темнеть. Слава богу, помидоры шмякаются об стену, а не ударяются о нее со звоном.
Я знаю, о чем он. Я знаю, что он прав. Я знаю, что мне надо промолчать. Слава богу, что он не отпускает моей руки. Я иду потупившись и не вижу, что у меня под ногами. Хоть бы ему не было слышно, как я плачу.
Но ему слышно.
Он останавливается, поворачивает меня к себе и целует. Отстраняется, вглядывается мне в лицо и снова целует.
— Ты не думай, Тиш, я знаю, что ты любишь меня. Мы с тобой поладим, а? Ведь поладим?
Тогда я успокаиваюсь. Лицо у Фонни в слезах — это его слезы или мои? Не знаю. Я целую их, эти наши слезы. Хочу что-то сказать. Он прижимает палец к моим губам. И чуть улыбается.
— Молчи. Не надо ничего говорить. Сейчас я поведу тебя обедать. В тот наш испанский ресторанчик — помнишь? Только сегодня придется в кредит.
Он улыбается, я улыбаюсь, и мы идем дальше.
— У нас ни гроша, — говорит Фонни Педросито, как только мы входим в ресторан. — Но мы здорово проголодались. А через несколько дней деньги у меня будут.
— Через несколько дней! — свирепо восклицает Педросито. — Все они так говорят! И мало того. — В изумлении хлопая себя по лбу: — Вам, наверно, хочется сидя пообедать?
— Да, конечно, — ухмыляясь, говорит Фонни. — Если ты посадишь нас куда-нибудь, это будет прекрасно.
— Неужто за стол? — И он таращится на Фонни, будто не веря своим глазам.
— Да… гм!.. Я не прочь бы и за стол.
— А-а! Но… Добрый вечер, сеньорита! — тут же говорит Педросито и улыбается мне. — Ладно! Но только ради сеньориты, так и знай, — сообщает он Фонни. — Ты же ее впроголодь держишь. — Он ведет нас в зал и усаживает за столик. — А теперь, — свирепо хмурясь, — подавай вам две порции «Маргериты»?
— Опять угадал! — говорит Фонни. И оба они смеются, и Педросито убегает.
Фонни берет мои руки в свои.
— Привет! — говорит он.
Я говорю:
— Привет!
— Ты не обижайся на меня за мои слова. Ты молодец, ты храбрая девчонка, и кто знает, не будь тебя, мои мозги, может, были бы уже раздрызганы по подвалу нашего полицейского участка.
Он умолкает и закуривает сигарету. Я не спускаю с него глаз.
— Я тебя ни в чем не обвиняю. Иначе ты, наверно, не могла поступить. Но пойми и меня!
Он снова берет мои руки в свои.
— Мы живем среди свиней и убийц. Мне каждый раз бывает страшно, когда ты уходишь куда-нибудь. И может, я сам во всем виноват, потому что нельзя было оставлять тебя одну около этого ларька. Но нам так повезло с мансардой… Я был так счастлив… ничего такого не ждал…
— Фонни, я сотни раз покупала овощи в этой лавке, и никогда ничего подобного не было. Мне ведь надо заботиться о тебе… о нас обоих. Нельзя же, чтобы ты всюду за мной ходил. И при чем здесь ты! Какой-то паскудный мальчишка…
— Паскудный белый американец, — говорит Фонни.
— И все равно ты тут ни при чем.
Он улыбается мне.
— Нас держат на прицеле, детка. Тяжело об этом говорить, но я хочу, чтобы ты не забывала: меня могут разлучить с тобой. Пришьют какое-нибудь дело или тебя вынудят броситься мне на защиту — и разлучат нас. Ты понимаешь, о чем я?
— Да, — говорю я, помолчав. — Понимаю. Это все правда.
Возвращается Педросито с нашим заказом.
— У нас сегодня в меню новое фирменное блюдо, — объявляет он. — Самое что ни на есть испанское. Мы его на тех пробуем, кто считает Франко великим человеком. — Он в раздумье смотрит на Фонни. — Вы, пожалуй, не совсем подходите под эту категорию, так что вам без мышьяка приготовим. Без мышьяка оно не такое острое, но все равно вкусно, вам понравится. Вы верите, что я вас не отравлю? Да и глупо мне вас травить до того, как вы уплатите по вашему грандиозному счету. Мы же тогда по миру пойдем. — Он поворачивается ко мне. — Вы на меня полагаетесь, сеньорита? Заверяю вас, приготовлено будет с любовью.
— Ты смотри, Пит, не забывайся, — говорит Фонни.
— Ну и поганые же у тебя мысли! Не заслужил ты такой красавицы. — И он снова убегает.
— Полисмен этот, — говорит Фонни. — Этот полисмен!
— Что полисмен? — И вдруг, сама не зная почему, я точно каменею — от страха.
— Он меня заметет, — говорит Фонни.
— Почему? Ты же ничего плохого не сделал. Ведь та итальянка сказала и обещала повторить под присягой, как все было.
— Вот потому он и постарается меня замести, — говорит Фонни. — Белый мужчина не любит, когда белая женщина говорит ему: вот ты, так тебя и так, свистишь тут, а черный правду режет, и убирайся отсюда знаешь куда. — Он усмехается. — Она, собственно, в этом смысле и выразилась. И при всем честном народе. Собачиться с ней ему не положено. Но он этого не забудет.
— Да ведь мы скоро переедем в другой район, в нашу мансарду, — говорю я.
— Верно, — говорит он и снова улыбается. Прибегает Педросито с фирменным блюдом по нашему заказу.
Когда двое любят друг друга, когда они любят по-настоящему, то все, что происходит между ними, становится как бы священным. Порой их будто относит друг от друга далеко-далеко. И я не знаю муки более горькой, не знаю пустоты более гулкой, чем когда тебя с любимым разлучили. Но сегодня, лишь только нашим обетам стала грозить неведомая опасность, лишь только мы оба, каждый по-своему, столкнулись с этим, близость между нами стала еще глубже. «Берегите друг друга, — сказал Джозеф. — И это не пустые слова».
После обеда, после кофе Педросито подал нам коньяку и ушел, оставив нас в почти опустевшем ресторане. Мы сидели с Фонни, потягивая коньяк, перебрасываясь словами, держась за руки, — вслушивались друг в друга. Потом допили коньяк. Фонни сказал:
— Пойдем?
— Да, — сказала я. Потому что мне хотелось быть наедине с ним, хотелось быть в его объятиях.
Он подписал счет — последний подписанный им счет в этом ресторане. Мне так и не дали заплатить по нему — сказали, что он куда-то затерялся.
Мы попрощались с хозяином и, обнявшись, пошли домой.
Напротив нашего дома, на другой стороне улицы стояла патрульная машина, и, когда Фонни открыл калитку и отпер нашу дверь, машина отъехала. Фонни улыбнулся и ничего не сказал. Я тоже ничего не сказала.
Ребенок был зачат в ту ночь. Я знаю это. Я знаю это по тому, как Фонни трогал меня, обнимал меня и как я обнимала, обнимала его и плакала и стонала, чувствуя, как его жизнь, жизнь, жизнь сливается с моей.
Потом мы лежали тихо, неподвижно. Мы не могли шевельнуться, у нас не было сил. Лежали так близко друг к другу, точно у нас было одно, единое тело. Фонни ласкал меня, произносил мое имя, а потом уснул. Я лежала такая гордая! Я перешла на тот берег. Теперь мы стали едины.
Шерон прилетает в Пуэрто-Рико вечерним самолетом. Она точно подсчитала, сколько у нее денег, и, следовательно, точно знает, как быстро ей надо обернуться, потому что времени мало, время беспощадно, оно работает против нее.
Она сходит с самолета вместе с сотней других пассажиров и пересекает взлетное поле под сине-черным небом. Звезды здесь нависают низко, воздух ласково касается ее кожи. И это напоминает ей Бирмингем, в котором она так давно не была.
Она взяла с собой только маленький чемоданчик, так что ей не надо стоять в очереди за своим багажом. Хэйуорд забронировал ей номер в небольшой гостинице в Сан-Хуане, записав адрес на клочке бумаги.
И предупредил, что достать такси, вероятно, будет не так легко.
Но он, конечно, не мог подготовить Шерон к той поразительной неразберихе, которая царит в Сан-Хуанском аэропорту. И вот Шерон стоит, пытаясь понять, что тут происходит.
На ней, на моей матери, зеленое летнее платье и широкополая зеленая матерчатая панама, сумка висит через плечо, в руке чемоданчик; она разглядывает открывшуюся перед ней картину.
