Малыш пропал - Ласки Марганита

Пьер терпеливо вздохнул.

— Конечно, приходило. Но если что-то такое и случилось, вы никогда этого не узнаете и никогда его не найдете. Единственное, из чего мы можем исходить, что в руки гестапо он не попал. Лично я уверен, что не попал. Жанна отлично знала свое дело, и уж если она повела мальчика в безопасное место, значит, место и впрямь было безопасное.

— И все-таки уверены вы быть не можете.

— Не могу.

— Даже если исходить из того, что он, безусловно, во Франции, — продолжал спорить Хилари, — не хочу я предъявлять права на этого ребенка, а вдруг потом где-то еще найдется мой собственный.

— Не будет этого, — сказал Пьер. — Уверяю вас. Поверьте мне, Хилари, если этот мальчик не ваш, своего вам не найти.

Если только я смогу этому помешать, прибавил он мысленно. Через него никогда Хилари не узнает о мальчике, который гримасничает и распускает слюни в сумасшедшем доме в Туре и по датам, анализам крови и по всему прочему, что о нем известно, может быть сыном Хилари. Не расскажет и о другом мальчике, единственном утешении пары, живущей близ Лиона; их двух сыновей поймали гестаповцы, и они умерли под пытками. Если малыш Бубу, который прошел такими извилистыми путями, что теперь уже никому не дано их проследить, не сын Хилари, значит, его сын навсегда так и останется ненайденным. Пьер представил себе уверенно счастливое лицо одного ребенка, слабоумное слюнявое лицо другого и отогнал их от себя. Он искренне верил, что из всех трех детей тем, кого они ищут, скорее всего может быть малыш Бубу.

— Вы сами видели этого ребенка? — спросил Хилари.

— Нет. Я думал, вы захотите, чтобы мы завтра поехали в А…

— Если бы только я мог быть уверен, — сказал Хилари.

— По-моему, единственная возможность увериться — поехать и самому посмотреть на мальчика. Что касается меня, я очень верю в инстинкт. Если он и вправду ваш сын, вы это почувствуете, как только глянете на него. И даже если инстинкт вас подведет, — а это с ним бывает, когда мы чересчур цивилизованны, чересчур интеллектуальны, — остается еще возможность обнаружить бесспорные доказательства, которые собрать можете только вы. Вы знаете вашу семью: может быть, вы заметите у него какие-то повадки, свойственные исключительно вашей матери, или он окажется похож на фотографии вашего дяди в его возрасте. И не только это: если вы познакомитесь с мальчиком и немного с ним поговорите, он может вспомнить что-нибудь о своей прошлой жизни и окружении — такое, что, кроме вас, никому ничего не скажет.

— В ваших словах много правды, — согласился Хилари, — но я сильно сомневаюсь, чтоб он способен был что-то вспомнить. Когда мальчика забрали, ему было всего два с половиной года, а теперь ему пять с лишним. В маленьких детях я плохо разбираюсь, но вот сам я совсем не помню, что со мной происходило до трех лет.

— Но вы взрослый, — возразил Пьер, — и сейчас вы не знаете, что помнили, когда вам было пять.

— Верно, — задумчиво сказал Хилари. Допустим, Пьер прав, и, увидев этого мальчика, он каким-то образом поймет, его это сын или нет; и тут же у него в голове промелькнула мысль: если Пьер будет с ним, он не сумеет отвергнуть ребенка. По-новому, с опаской взглянул он на Пьера — он осознал, что тот как-никак может оказаться его противником.

— Скажите, что вы собираетесь делать с ребенком, если он действительно ваш сын? — каким-то совсем другим голосом спросил Пьер. — Вам есть куда его взять, или у вас по-прежнему нет собственного пристанища?

— Пристанище есть, меня на прошлой неделе демобилизовали, — ответил Хилари, — но все равно я не очень понимаю, что стану делать с ребенком. Сейчас мы с Томасом снимаем квартиру в довольно красивом доме неподалеку от Риджент-парка — Томас мой друг, мы жили с ним вместе в Париже до того, как я женился, — но в такой квартире ребенка держать не станешь. — Хилари с удовольствием представил красивый небольшой дом, в котором они сняли квартиру, книги, граммофонные пластинки, уединенность, одиночество. Жизнь, конечно же, без всяких треволнений, ведь они с Томасом всегда спокойно и с уважением относились к успехам друг друга… Даже подумать невозможно, чтобы в это убежище вторгся ребенок. — Кроме того, за ним некому ухаживать, — прибавил он.

— А как насчет вашей матери? — предложил Пьер. — Опыт говорит, бабушки обычно еще как хотят заботиться о детях сына.

— Боюсь, тут это не получится. Мы с матерью не очень ладим. — Хилари был глубоко оскорблен предложением Пьера. Он и вообразить не мог, что с каким-либо ребенком, воспитанным его матерью, можно когда-либо обрести счастье.

Он вздрогнул, с подлинным ужасом представив, что его по рукам и ногам связывают обывательские путы.

— Простите, Хилари, если я назойлив, — сказал Пьер. — Но вы не подумывали о том, чтобы опять жениться?

Хилари поднял пепельницу и снова ее опустил как раз посредине между их стаканами.

— Подумывал, — намеренно без всякого выражения ответил он, но так жаждал, чтоб его утешили, что почти тотчас спросил нетерпеливо и испуганно: — Вы не против, если я расскажу вам об этом?

— Буду рад, — ответил Пьер.

— Ее зовут Джойс. Мы познакомились во время войны — она была пресс-атташе при моем полковнике. Уже побывала замужем за одним журналистом, вышла за него совсем еще девчонкой, как только окончила Оксфорд. Вероятно, брак оказался неудачный, во всяком случае она очень скоро получила развод. Ей двадцать восемь.

— Чем она теперь занимается? — спросил Пьер. Он считал, что когда речь идет об англичанке, которая училась в Оксфорде и сейчас не замужем, это уместный вопрос.

— Работает на Би-Би-Си, — ответил Хилари. — Получила очень хорошую работу.

— А сама она какая?

— Очень мила, — восхищенно и вместе с тем презрительно сказал Хилари. — Она разумная, хорошо образованна, толковая, хорошая, добрая. Каждую неделю читает «-Нью Стейтсмен» и со знанием дела интересуется политикой. И еще влюблена в меня.

— Но все это замечательно, — сказал Пьер, испытывая в душе невероятное облегченье. — Представляю, какая счастливая жизнь может быть у вас с ней.

— Каждый бы так подумал, не правда ли? — с горечью согласился Хилари.

— Говорю вам прямо, Хилари, я не понимаю, — резко сказал Пьер. — Что в будущем браке с Джойс может быть такого, что, кажется, так вам неприятно?

Хилари опять поднял пепельницу, поставил было ее туда, сюда. И, все еще не выпуская ее из рук, тихонько проговорил:

— Три года назад вы пришли и сказали, что Джон пропал. — Он помолчал с минуту, потом, все еще не поднимая глаз от стола, прошептал: — Как раз перед вашим приходом я так мечтал, чтобы он оказался со мной. Было Рождество, помните? У нас стояла елка, я смотрел на нее и думал о мальчике… не могу вам сказать, как мне недоставало его тогда.

Едва он начал объяснять, он уже не в силах был остановиться. Даже если будет ясно, что он объясняет не другу, а недругу, поток слов уже не удержать.

— Это было дважды, — сказал он, — дважды за год. Сперва не стало Лайзы, и это была мука… вы-то знаете, какая это была мука, — сказал он осуждающе, вдруг подняв глаза на Пьера. Потом опять уставился на пепельницу, все продолжал бесцельно водить ею по столу. — Когда не стало Лайзы, можно было надеяться, что рано или поздно я вновь обрету немного тепла и покоя, ведь мальчик жив. Он был наш с Лайзой, частица нас обоих, нечто, сотворенное благодаря единственной защите, которая была дана мне в жизни. Потом вы сказали, что мальчика тоже нет, и у меня не осталось ничего впереди — ни тепла, ни любви, совсем ничего.

— У меня было три года, чтобы разучиться что-либо чувствовать, — с отчаянием сказал он. — Не мог я последовать вашему совету — представить, как умирала Лайза, не мог я об этом думать. Не мог думать и о том, что происходило с мальчиком, как он пытался понять, что с ним случилось, не мог представить, как жестоко могли с ним обойтись, как одинок он был… — Хилари обратил на Пьера страдальческий взгляд. — Не в силах я был об этом думать, Пьер, — признался он. — И теперь не хочу об этом думать.