Татьяна Булатова - Мама мыла раму

А Петю-то жалко. Неплохой ведь мужик. Стихи писал и к Катьке хорошо относился. А она: ненавижу, и все!

А обо мне кто подумает? Мне-то каково? Еще год-другой, а там уж ничего не надо будет. Так для себя и не пожила…

Петра Алексеевича выгнали. Так, во всяком случае, Катя рассказала кривоногой Пашковой, прогуливавшей физкультуру в школьном саду. Сама Самохвалова была от физры освобождена пожизненно.

На самом деле Солодовникова никто не выгонял. Он сам ушел. Как только узнал, что явился невольной причиной произошедшего. Любивший цитировать Достоевского в объеме школьной программы, Петр Алексеевич истово верил, что из детского глаза не должна выкатиться ни одна слезинка. А тут здрасте-пожалуйста – не слезинка, а целый водопад Ниагарский. А ведь он старался: уроки проверял, книжки подписные приносил, рубль в неделю давал. Опять же квартиру обещал подписать на Катюшку. А она – нате вам. Невзлюбила, и все тут. Так невзлюбила, что чуть не померла.

Какое же материнское сердце это выдержит? Что ж он, враг, что ли? Дети же – это на всю жизнь. А он здесь без году неделя.

«Тонечку, конечно, жалко», – размышлял благородный Солодовников, встречая с работы свою возлюбленную, так и не ставшую женой.

– Ну как там Катюшка? – осторожно спрашивал Петр Алексеевич, боясь скомпрометировать Антонину Ивановну Самохвалову перед коллегами, активно обсуждавшими ее несостоявшееся бракосочетание.

В этом смысле Татьяна Александровна внесла свою лепту в создание благоприятной атмосферы на кафедре русского языка. Благоприятной, в первую очередь, для несчастной невесты. Адрова строго-настрого запретила коллегам интересоваться событиями личной жизни Антонины Ивановны, чтобы не бередить израненную душу подруги.

– Ни слова! – шипела Татьяна Александровна на каждом углу. – Делайте вид, что ничего не случилось.

Можно наблюдать удивительную по своему постоянству закономерность: когда все делают вид, что ничего не случилось, возникает чувство, что не просто случилось, а случилось нечто настолько ВАЖНОЕ, что об этом вслух говорить просто неприлично. Эта закономерность обнаружилась и в судьбе Антонины Ивановны Самохваловой: коллеги по кафедре, а также знакомые офицеры и бывшие Сенины сослуживцы столь старательно избегали вопросов типа «Ну, как жизнь молодая?», что сама Антонина ощущала вокруг себя атмосферу заговора.

В этой атмосфере сталкивались два вихревых потока: злорадства и сочувствия. Сочувствующих было больше: Антонина своими жизнерадостностью и естественностью обычно вызывала у людей симпатию, для нее хотелось сделать что-то хорошее. И сейчас ее просто было жаль – так быстро рассыпался этот карточный домик семейного благополучия. А разве мало она страдала? Разве не была достойна простого женского счастья?

«Не была!» – отвечали злобствующие. «Каждому овощу свое время!» – гласила их жизненная философия. Замуж, видите ли, она собралась! И не стыдно? В пятьдесят три года в загс? О дочери надо было думать, а не хвостом вертеть!

Вот если бы несостоявшаяся невеста посыпала голову пеплом, рвала на себе волосы, кляла жениха, которого, как и в случае с первой женой, в чем только не подозревали, тогда бы смягчились суровые сердца защитников справедливости. Но нет: пересекая плац на пути к учебному корпусу, Самохвалова несла свою выкрашенную хной голову с королевским достоинством. И неважно, что королева осталась без трона (скипетра, державы). Самое главное – она осталась королевой. Немного осунувшейся на лицо, но это неважно.

Поэтому совершенно напрасно боялся Петр Алексеевич потревожить своим присутствием у КПП училища свою любимую. Антонина Ивановна степенно подходила к бывшему жениху, брала его под руку и вела потайными тропами к новой форме супружеских отношений.

Этот вариант ей подсказала сердобольная Санечка, невольно посвященная в перипетии жизни Самохваловых. Такой поворот событий она не приветствовала, приписав себя к команде борцов за «женское дело».

– Я всегда за женщин! – декларировала тетя Шура везде, где только можно. На вопрос «почему?» Санечка, не задумываясь, отвечала:

– Потому что нас больше.

С этим аргументом собеседнику было трудно спорить, и он безоговорочно капитулировал, так и не вступив в борьбу.

Узнав о требовании Катерины, тетя Шура развела руками и покачала головой: «Ну-у-у, девка!». На глухое соседкино «И что мне делать?» с готовностью выпалила:

– Соглашаться.

Потом немного подумала и добавила:

– Но и о себе не забывать.

Хорошо ей было советовать! Это не ей же пришлось смотреть в печальные глаза Солодовникова и говорить тому страшные вещи: извини, мол, не со зла, мол, одна она у меня и всякое такое.

Петр Алексеевич выслушал сбивчивую речь Антонины с удивительным достоинством, накрыл ее руку своей и, поглаживая, выдавил в никуда:

– Что ж, насильно мил не будешь…

Антонина Ивановна, рассчитывавшая услышать обвинения, упреки, жалобы, почувствовала себя настолько виноватой, как будто сдала собственного ребенка в детдом.

– Ну прости ты меня, Петр Алексеич, – закрыла она лицо руками.

– Не надо, Тоня, – притянул ее к себе тихий Солодовников. – Не надо. Я же не зверь какой… Тоже понимание имею… Ребенок он и есть ребенок. Кто ему лучше родного отца будет?

– Да какого отца?! – взвилась Самохвалова. – Здоровым она его не помнит, а больным и вспоминать нечего. Бывало, подойдет к нему, а он язык высунет и слюни… Даже вспоминать не хочу.

– И не вспоминай. Не вспоминай, – уговаривал Антонину Ивановну Петр Алексеевич.

– Хорошо тебе говорить «не вспоминай»! – залилась слезами Самохвалова.

– Ладно, Тоня, – вполголоса произнес Солодовников. – Ни к чему это сейчас. Пойду я. Пусть Катюшка выздоравливает. Ты только это… Вещи мои сама собери… Мне это… Тяжело при ней будет…

В тот день Петр Алексеевич оставил ключи на низком трельяже с расчетом, что Катька увидит их через распахнутую дверь «спальны». Расчет Солодовникова оказался стопроцентно верным: как только ключи звякнули о лакированную поверхность, Катино сердце звякнуло от радости.

Антонина, проводив бывшего жениха, не удержалась и язвительно спросила дочь:

– Ну, довольна?

Спустя несколько часов за столом у Самохваловых собрались Главная Подруга и Главная Соседка. Катьку заперли в комнате, строго-настрого запретив ей подслушивать разговоры взрослых.

– Как ты могла? – сокрушалась Ева.

– А что я сделала-то?

– Зачем ты ей сказала «Довольна?».

– А что я ей должна была сказать? – защищалась Антонина.

– Да ничего! Ушел и ушел. Какая разница?!

– Что значит «ушел и ушел»?! – возмутилась тетя Шура. – Выгнали его – вот он и ушел. Это кому скажи! – грохотала Санечка. – Двенадцатилетняя девка из дому шестидесятилетнего мужика выперла!

– А нечего было в шестьдесят лет людей смешить! – разошлась Ева Соломоновна. – Вот, пожалуйста: ребенку психику сломали за здорово живешь. Все-таки нельзя идти на поводу у своих желаний, – назидательно произнесла Главная Подруга.

– А ты? Ты сама-то давно на поводу у них ходила? – грозно поинтересовалась Санечка. – Ты сама-то сколько лет без мужика живешь?

Антонина вытаращила на соседку глаза, всем своим видом показывая недопустимость вопроса.

– Не жила. Не живу. И, надо полагать, жить уже не буду, – гордо изрекла Ева Соломоновна.

– Вот и не суди тогда Тоньку, раз ничего в этом не понимаешь!

Тетя Ева презрительно поджала губы и устремила свой взор на портрет Арсения Самохвалова, по-прежнему стоявший на одном и том же месте – крышке пианино.

– Ты туда не смотри, – с обидой произнесла Антонина. – Я перед Сеней свой долг выполнила. В психушку не сдала. До последнего за ним с тряпкой ходила. И вольностей себе никаких, между прочим, не позволяла.

– Мужик… Должен… Быть, – отрезала тетя Шура и поднялась из-за стола. – Ты, Тонь, не думай. Жизнь на этом не закончилась. Не хочет Катька твоего Алексеича – не надо. Не перечь. Но и о себе не забывай: сама к нему заходи. Для здоровья. Так положено. А эту не слушай! – Санечка решительно объявила войну Главной Подруге Семьи. – Хочет на узел быть завязанной, пусть будет. А у тебя своя жизнь.

– Я, между прочим, свою точку зрения никому не навязываю, – оскорбилась Ева Соломоновна. – И упрекать меня в том, что оказалась никому не нужна, по меньшей мере бесчеловечно. То, что мне Бог детей не дал, не моя вина, – сорвалась на всхлип Главная Подруга. – И не надо…

– Ев, да ты на меня не обижайся, – разволновалась тетя Шура. – Я ж не со зла. Погорячилась. А то, что детей нет, так это, Ева, я тебе скажу, может, и хорошо. Ты посмотри, сколько они сил из нас высасывают. Родишь и думаешь: вот вырастет, высплюсь по-человечески. Не-е-ет… Хрен тебе: вообще не до сна. Вон Ириска моя. Ты думаешь это сахар, девочек растить? То она страшная, то она худая, то она горбатая, то у нее куртка не та, то прыщи по морде… Умрешь с ними. А на Тоньку посмотри – чего ее пигалице не хватало?! Так что ты, Ева, живи и радуйся. Спи спокойно, приводи домой кого хочешь. И тогда и нервная система у тебя будет в порядке, и сердце болеть не станет. У тебя давление-то как? В норме?