Харуки Мураками - Сжечь сарай
«Твоя взяла, – грустно сказал фея. – Она – твоя. А я ухожу».
И фея вышла из меня.
– Но это еще не конец, – продолжала она. – Ты можешь побеждать много раз, но проигрыш будет первым и последним. Он и станет концом всему. А когда-нибудь ты непременно проиграешь. И баста. Слышишь? Я же пока подожду.
– Почему я? – закричал я фее. – Почему не кто-нибудь другой?
Но она ничего не ответила. Только рассмеялась. Ее смех разнесся по лугу, но вскоре и эхо унесло ветром.
В конечном итоге она оказалась права. Меня сейчас преследуют власти страны. Кто-то видел мой танец – может даже, тот самый старик – и доложил куда следует, что в моем теле танцевала фея. Полиция установила слежку, а всех окружавших меня людей стали таскать на допросы. Мой напарник дал показания, что я рассказывал ему о фее. Выдали санкцию на арест, полицейские окружили завод. Благо пришла та красавица с восьмого участка и потихоньку меня предупредила. Я убежал с работы, примчался на склад готовых слонов, забрался на одного и сбежал в лес. При этом я затоптал несколько полицейских.
И вот уже месяц я скитаюсь по лесам и горам. Прячусь, ем плоды деревьев, насекомых, пью воду из речек. Однако полицейских много. Когда-нибудь меня непременно схватят. А схватив, именем революции четвертуют. Вот такая история.
Теперь фея появляется в моих снах уже каждую ночь. Предлагает опять забраться в меня.
– По крайней мере тебя не схватят и не казнят, – убеждает она.
– Но тогда я буду вечно танцевать посреди леса? – спрашиваю я.
– Именно. Выбирай, – приговаривает она, а сама хихикает.
Только мне выбрать не под силу. Слышен лай собак. Собак много. Скоро они будут здесь.
Слепая ива и спящая девушка
Расправив плечи и закрыв глаза, я ощутил запах ветра. Ветра, похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, плотной мякотью и косточками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе, косточки мягкой картечью падали на мою голую руку, слегка покалывая кожу.
Я давно не чувствовал так ветер. В Токио я прожил долго и напрочь забыл удивительную свежесть, присущую лишь майскому ветру. Что тут говорить: люди порой забывают ощущение боли. Не помнят даже холод того проникающего под кожу нечто, которое пропитывает кости.
Я хотел рассказать о таком насыщенном ветре начала лета, дующем вдоль склона, своему двоюродному брату, но потом этого делать не стал. Ему пока четырнадцать. Он ни разу не покидал родных краев. А объяснять человеку, не познавшему горечи потерь, о самих потерях бессмысленно. Я потянулся и покрутил шеей. Накануне допоздна пил в одиночестве виски, и в самой сердцевине головы оставался некий комок.
– Который час? – спросил брат. Ниже ростом сантиметров на двадцать, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.
Я посмотрел на часы.
– Двадцать минут одиннадцатого.
Брат перехватил мою левую руку и поднес ее к своему лицу, проверяя дисплей, но не сразу разобрался с перевернутыми вверх тормашками цифрами. Когда он опустил руку, я перепроверил циферблат. Да нет, все правильно – двадцать минут одиннадцатого.
– Точно идут?
– Точно.
Брат опять подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие пальцы казались слабее, чем на самом деле.
– Дорогие? Часы-то.
– Дешевка, – ответил я.
Никакой реакции. Я перевел на него взгляд и заметил, как брат, приоткрыв губы, в растерянности уставился на меня. Его белые зубы проглядывали между губ и походили на ввалившиеся кости.
– Дешевка! – отчетливо повторил я, глядя ему в лицо. – Но для дешевых часов идут точно.
Он кивнул и закрыл рот. Я закурил. Брат слаб на правое ухо. Вскоре после того, как он поступил в начальную школу, ему попали в ухо бейсбольным мячом, и он оглох. Правда, это не значит, будто он не слышит совсем ничего: как бы издалека, но звуки все же различимы. Бывают периоды, когда они слышны ему относительно хорошо, и такие, когда совсем наоборот. Изредка оба уха почти ничего не слышат. По словам его матери, то есть моей тетки, это еще и нервное заболевание. Когда нервы распределяются равномерно, глухота правого уха давит на левое. И тогда глухота обволакивает все остальные органы чувств, словно смазкой.
Иногда мне кажется, что причина не во внешней травме, а в нервах. Но утверждать точно я не берусь, как не могут ничего сказать все те врачи, которых он обошел за последние восемь лет.
– Совсем не обязательно, что дорогие часы всегда идут точно, – сказал брат. – Вот у меня раньше были вроде дорогие часы, но все равно вечно врали. В конце концов я их потерял.
– А-а.
– Ослабла застежка, и они незаметно соскользнули. Когда заметил, часов на руке не было.
Брат вскинул запястье левой руки.
– Прошло меньше года, как мне их подарили, а новые купить не могли. Так и живу с тех пор без часов.
– Без них, наверное, как без рук?
– Что-что?
– Неудобно, говорю… без часов-то? – повторил я, глядя ему в лицо.
– Да не так чтобы… – мотнул он головой. – Обхожусь. Хотя, конечно, не без неудобств. Но не в лесу ведь живем. При желании можно у кого-нибудь спросить. К тому же сам виноват, что потерял. Разве не так?
– Точно! – рассмеялся я.
– Сколько сейчас минут?
– Двадцать шесть.
– А во сколько автобус?
– В тридцать одну.
Он замолчал. Я тем временем докурил сигарету.
– Хотя с неточными часами ходить – тоже радости мало. Я так думаю: лучше не иметь вовсе, чем такие, – сказал брат. – Разумеется, я потерял не нарочно.
– Угу.
Брат опять замолчал.
Я прекрасно понимал: с ним нужно вести себя доброжелательно, отвлекать разговорами на разные темы. Но о чем говорить, я не знал. С нашей последней встречи прошло три года. За это время брат превратился из одиннадцатилетнего мальчика в юношу, мне же исполнилось двадцать пять. Вспоминая события этих трех лет, я понял, что мне ему сказать нечего. Собираясь вымолвить что-нибудь необходимое, я с трудом подбирал слова. Поэтому всякий раз, когда я запинался, он смотрел на меня грустно, слегка наклоняя голову влево. Глядя на него, я сам не знал, куда деваться.
– Сколько сейчас минут?
– Двадцать девять.
Автобус пришел в десять тридцать две.
По сравнению с моей школьной порой форма автобуса изменилась: он стал похож на бомбардировщик без крыльев с большим лобовым стеклом. Я на всякий случай проверил номер и направление. Все в порядке, ошибки быть не может. Автобус, фыркнув, остановился. Мы с братом ждали, когда откроются передние двери, но распахнулись задние. Мы спешно ринулись назад и вскочили на подножку. За семь лет может измениться многое.
В салоне – больше народу, чем я предполагал. В проходе пассажиры, конечно, не стояли, но сесть рядом мы тоже не могли и остались на задней площадке: ехать нам не так далеко. И все же меня удивило: столько народу – и в такое время. Простой кольцевой маршрут от маленькой станции частной железнодорожной линии мимо жилого квартала у подножия холма и обратно к станции. По пути – никаких особых достопримечательностей или сооружений. Если не час пик, всех пассажиров – от силы два-три человека.
Правда, так в конечном итоге было, когда я еще в школу ходил. Видимо, ситуация почему-то изменилась, и теперь автобус полон даже в одиннадцатом часу. Хотя ко мне это никакого отношения уже не имеет.
Мы ухватились за поручни. Автобус сверкал, будто его только что собрали и выгнали из ворот завода. Отполированная поверхность без единого пятнышка вполне могла заменить зеркало. Ворс сидений смотрел в одну сторону. Внутри стоял отчетливый специфичный запах, присущий новым механизмам. Я осмотрел салон, затем остановил взгляд на ряде рекламы. Все постеры сплошь местные: зал бракосочетания, центр подержанных автомобилей, мебельный магазин. Одних только залов бракосочетания пять листков, а к ним – по одной брачной консультации и прокату свадебных платьев.
Брат опять подтянул мою руку и уточнил время. Я понятия не имел, почему время его так беспокоит. Ведь мы никуда не торопимся. Прием назначен на четверть двенадцатого. Добирайся дальше таким темпом, в запасе останется еще минут тридцать. Наоборот, время хотелось ускорить.
Но я все же повернул циферблат в его сторону, дав насмотреться вволю. Затем вернул руку обратно, вычислил по табло за креслом водителя стоимость проезда и приготовил монеты.
– Сто сорок иен, – подтвердил брат. – Где нам выходить? На «Больнице»?
– Да.
– У тебя мелочь-то есть? – забеспокоился брат.
Я высыпал ему на ладонь всю мелочь, что сжимал в руке. Брат отсчитал по отдельности монеты в сто, пятьдесят и десять иен. Всего вышло двести восемьдесят.
– Ровно двести восемьдесят, – сказал он.
– Держи у себя.
Он кивнул и сжал монеты в левой руке. Я разглядывал пейзаж за окном. До боли в груди знакомый пейзаж. Кое-где попадались новые многоэтажки, отдельные частные дома и рестораны, но в целом город изменил свой облик куда меньше, чем я предполагал. Брат тоже смотрел в окно, но его взгляд неугомонно метался, словно поисковый прожектор. Автобус проехал, не останавливаясь, три остановки, когда я вдруг обратил внимание на одну странность, царившую в салоне. Первым делом до моего сознания дошло – голоса. Странным образом совпадал тон голосов. Нельзя сказать, что разговаривало много пассажиров или они говорили громко. Но голоса всех смерзались в едином месте, словно сугробы воздуха. И этот звук неестественно резал ухо. Держась правой рукой за поручень, я расслабленно наклонился и стал безучастно разглядывать пассажиров. Однако с задней площадки виднелись только их затылки, которые на первый взгляд ничем не различались. Обычный автобус. Можно подумать, что на фоне его сверкающей новизны фигуры людей выглядели единообразно, но так мне просто показалось.
