Никола Ре - И это только начало

Мартен перебрался из своего фургончика в дом. Теперь он бродит тут взад-вперед. Я столкнулся с ним, когда уже шел спать: у него был такой взгляд, будто он готов ринуться в драку; я понял, что его лучше не трогать. Засыпая, я думал об Андре, который мне нравится, и об Андре, которого я терпеть не могу. Пожалуй, я смогу когда-нибудь стать таким, как он, может, однажды я собьюсь с дороги и разведусь, а потом вновь смогу обрести себя, влюбиться в девушку с безукоризненной прической и смириться с тем, что у нее есть прошлое, я смогу провести вечер с двумя ее детьми и пережить аварию - ничего в этом ужасного нет, меня бы не стошнило от такой перспективы. Вот. Я понял, что больше не хочу быть судьей. Я сворачиваюсь клубочком и продолжаю думать о том, что же со мной будет, если все пойдет так и дальше. Мне холодно.

В кафе на вокзале Мартен смотрит на непрерывный поток людей, спешащих к парижской электричке, чтобы успеть на работу.

- Придется мне туда вернуться, Анри, пора возвращаться в этот город.

Порывшись в кармане, он достает свой знаменитый мобильник, который стал его второй жизнью, с трепетом включает его, прослушивает двадцать последних сообщений, то и дело выкатывая глаза или корча рожи. Он вдавливает окурок в пепельницу, будто размышляя над давно известной ему истиной, и платит за выпивку.

Я провожаю его в вагон первого класса, он кладет свою сумку на длинную полку в купе.

- Ведь все будет хорошо? - говорю я.

Он сдвинул брови, подчеркивая свое «да», а потом добавил:

- Для начала переночую в гостинице, а там видно будет.

Я иду вверх по улице до школы. Подожду, пока у Матильды закончатся уроки, и мы вместе поедем к ней домой, я буду нежным и терпимым - я считаю, что это абсолютный минимум, который мы должны дать любимым.

Я стойко держался до тех пор, пока не возникло это имя, вечер был отличный, я из сил выбивался, проявляя чуткость, которой у меня нет, уважение к ее прошлому, к тому, что не дает ей спать по ночам, и даже с пониманием встретил оброненную ею невзначай посреди ужина фразу, что Паскаль сегодня собирает гостей, чтобы отпраздновать присуждение ему докторской степени.

Мы взяли машину.

Я сижу на кухне. Рядом веселится Матильда, Матильда знает всех на свете, и все на свете знают Матильду. Я ищу в шкафчике сахар, чтобы добавить его в водку, мне нужно выпить и успокоиться. Я лезу в холодильник, стоящий на этой засранной кухне. Возраст присутствующих мужчин и род занятий женщин действуют мне на нервы, близкий смех Матильды сводит меня с ума, надо найти что-нибудь выпить, но в холодильнике только бутылка виски; я задерживаю дыхание, будто пью лекарство, я думаю об Америке и одним махом выпиваю половину. Желудок примирился с этим новым теплом, которое поднимается к голове. Я беру стул. Так еще лучше. Кухня не такая уж и отвратительная. Паскаль приперся за шампанским, я смотрю на него без ненависти. Он вертится в поисках фужеров и, даже не глядя на меня, спрашивает, как дела. Я вижу в нем своего соперника. Он за собой следит, хотя у него слегка отвисший подбородок, но вообще, как люди доживают до такого возраста, непонятно. Он повторяет вопрос, я отвечаю:

- Блестяще, Паскаль, отличная вечеринка, еще раз поздравляю со степенью.

Он прекращает свои телодвижения, выдерживает паузу, я тем временем склоняю лицо к бутылке.

- Я тоже мечтаю когда-нибудь получить докторскую степень, - выговариваю я и потихоньку заваливаюсь на бок.

Он подходит, стреляет у меня сигарету, смотрит, закуривает и уносит бутылку и фужеры. У него такая любовница, просто отпад. Я отпиваю еще виски, я далек от всего этого, я думаю о своих мечтах, надо будет их как-то оформить, хотя бы набросать примерные очертания, но потом я понимаю, что ничего из этого не выйдет и что мечты существуют не для того, чтобы их воплощали, но именно от них все зависит.

Матильда в ванной играет роль медсестры. Она откачивает жалкого мальчишку, который напился первый раз в жизни. Тазик, аспирин, терпение, руку на лоб, усталое лицо, она дает мне спортивные штаны, а я ей рассказываю обо всем на свете, Мартен справится, а Париж ужасен, я хотел бы уменьшить Париж до размеров ее квартиры, этой кровати, свести его к такому доброму взгляду этих глаз, под которым я, наконец, засыпаю.

Отец сидит на больничной койке, рядом в полиэтиленовом пакете лежат три чистые рубашки, и поди догадайся, на что он там смотрит в окно. Вряд ли он наблюдает за дорожными работами на автостоянке возле больницы, он высматривает свою жену, которая теперь далеко, которая утром проснулась рядом с другим мужчиной, с мужчиной без лица; отцу кажется, что лучше вообще не выходить из больницы, чем выходить, не имея цели в жизни.

Я набираюсь смелости, чтобы войти. Но тут меня хватает за плечо крепкая рука - у меня за спиной возник ночной копатель, наш сосед, весь заросший, зубы гнилые. Мы столкнулись с ним в коридоре, он поздоровался и теперь решил объяснить нам, что нас ждет в будущем; я затягиваю паузу, он смотрит на нас с Матильдой, но как будто не видит. Наш сосед и впрямь не создан для разговоров. Оказывается, отец позвонил соседу, чтобы тот отвез его домой. Сосед говорит медленно и спокойно, почти так же спокойно, как чуть позже будет говорить отец на своей койке.

Отец покачивает головой, приветствуя Матильду, говорит, что ему действительно не нужна наша машина, и пускается в самый длинный монолог в своей жизни.

Вокруг больные и медсестры, а он распинается:

- Хорошо, я оставлю твою мамочку в покое, и работу тоже. Признаться, я не люблю боль, да и больные зубы мне порядком надоели, шум поездов я люблю гораздо больше. Когда меня выпишут, я сяду в поезд и поеду в горы. А вот твоя мать никогда особо горы не любила, так что теперь я смогу наконец-то поездить по горам в свое удовольствие и, сидя на месте, увидеть вершины такими, как они есть на самом деле. Заберусь на поезде как можно выше. Буду долго гулять и радоваться, бродя по колено в снегу.

Тут он поворачивается к нашему соседу:

- А вот мой новый друг, он поедет со мной.

Мы с Матильдой сидим в дальнем углу ресторанчика неподалеку от больницы. Пьем вино. До сих пор вспоминаю это время, уединенный столик, ее лицо в тот момент. День клонится к вечеру. Выпивка, сигареты, прошлое тех, кто нам дорог. Мы просто болтаем, я ее не допрашиваю, нет у меня больше этой жажды про все знать и все контролировать, мне просто хорошо вдвоем с девушкой, которую я обожаю, мы как одно целое, мы оба напились, мы провожаем прошлое. У Матильды густые волосы на затылке и блестящие глаза, она не таясь рассказывает мне историю своей жизни: о парне, который любил плыть по течению, о его квартире, о том, как Матильда приходила к нему и каждый раз выносила оттуда огромные мешки мусора, и о том, как этот раздолбай оставлял на столе тарелки с остатками еды, и о ее деде, у которого были огромные виноградники где-то на юго-востоке, он был ужасно вспыльчивым, но сердце у него было доброе, и о том дне, когда его кремировали: восемнадцатилетняя Матильда, стоя на коленях, смешивала его прах с землей на фамильном участке. Ей в колени больно впивались мелкие камушки, а руки были все в грязи. Она рассказывала все это из любви, больше того, тогда, в том безликом ресторанчике, нас связывала еще и дружба.

Я благодарен ему за эту его привычку громко говорить, проглатывать окончания фраз в порыве возбуждения. Благодарен за эти его колеса на раковине, этот коробок с дозами на журнальном столике в гостинице, это мятное дыхание, скрывающее перегар, я благодарен ему даже за плохое настроение, за его восторг, если удавалось купить рубашку известной марки, за то, что он в конце концов собирается позвонить Жанне. У Мартена совсем сорвало крышу: он все просекает, будто играет в покер, но при этом он совсем без башни, будто под кайфом.

- Анри, я хочу тебе сказать, Анри, что ты мне нужен, все просто, сиди на месте, я объясню. Ты что, правда считаешь, что я вот так возьму и отпущу Жанну теперь, когда я вернулся в Париж? Ни фига, пусть другие склоняют голову перед неудачами, а я буду бороться до конца, обязательно. Как поступить? Пригласить ее на обед? Пропустить с ней стаканчик? Дудки! Вечеринка, Анри, понимаешь, мы закатим вечеринку в классном месте и не будем предупреждать ее заранее, это будет грандиозная вечеринка, мы пригласим туда ее родных и всех, кого она любит; не просто вечеринка, а предложение руки и сердца - все это примирение мы красиво обставим: ну там ее детские фотки на стенах, понаставим всюду стенды и развесим на них фотки, как мы с ней провели несколько дней в Шанхае, когда только начинали встречаться, навалим подарков, Анри, навалим горы подарков: от сапог до колье. - Мартен возвращается, я так и вижу эту вечеринку, пронумерованные карточки, «Тсс, Жанна в кабаре...». Видишь это многоточие? Это девиз, заголовок всей вечеринки. Скромненько, но цепляет. А вот с остальным ты должен мне помочь, я один не смогу всех обзвонить, каждый из них готов мне морду набить из-за какой-нибудь мелочи: забыл я о чем-то или еще что-нибудь - у каждого свое. Эй, Анри, я с тобой разговариваю, прекрати пялиться на столик, это не колеса, а снотворное, просто снотворное, я здорово подсел на эти лекарства, даже если до смерти устану, не могу заснуть, постоянно какие-то мысли о прошлом, эта чудовищная тоска, никак не могу успокоиться, Анри. Вообще никак. Если встречу на улице девчонку в платье, которое могла бы надеть Жанна, три ночи уснуть не могу. Когда лежишь без сна до утренних новостей, то худшие воспоминания становятся лучшими и наоборот. Когда все начиналось, я чай боялся расплескать - так у меня руки дрожали, я слал ей книги, чтобы она хоть немного меня полюбила, и под конец тоже, эти длинные паузы в разговорах по телефону. Про музыку я вообще молчу. Анри, ты и представить себе не можешь, каким опасным может быть диск с музыкой. Я ее люблю, Анри, я ее люблю, потому что боюсь случайно столкнуться с ней на улице.