Никола Ре - И это только начало

Ночь разворачивает свои тени на ковре, мы втроем лежим под одним одеялом: Гортензия в середине, так что мне достался ее затылок, ее горячая спина и ее попка, туго обтянутая джинсами, а она осваивает технику поцелуев с Мартеном. Мы вдвоем ее раздеваем, она дрожит всем своим хрупким телом, она шарахается от порока, от грязного желания, чтобы тут же самозабвенно ему поддаться. Я отпускаю ее, уступая Мартену, Гортензия судорожно обнимает его, и мерзкий Мартен получает что хотел. Гортензию можно поздравить с первым разом.

Матильда чистит грушу. Я считаю минуты с чисто научным интересом. Она начинает есть, а я, словно телекамера, фиксирую, как кусочки груши выскальзывают у нее из пальцев и сок стекает по подбородку. Вчера она ходила на какую-то вечеринку. Я мимоходом спрашиваю, как все прошло.

- Великолепно, - отвечает она и смотрит на меня наивными глазами. - Только я легла поздно, мы ходили на концерт в Ботанический сад. Очень здорово.

Ты выдерживаешь паузу, ты физически наслаждаешься гнетущей тишиной, надо, чтобы негодование как следует наполнило тебя, подготовило к битве на баррикадах.

- Почему ты молчишь?

- Потому что я счастлив.

- Что-то непохоже.

- Но я счастлив.

- ...

- Я счастлив, потому что впервые влюбился.

- ...

- Не мне тебе рассказывать, что по большому счету только первая любовь и имеет значение.

- Анри, прекрати.

Поезд на полной скорости фиг остановишь, особенно если он под завязку нагружен ядом, весь его груз на виду, мелькает, как в кино, кадр за кадром. Я исподтишка наношу удары ниже пояса. Десять лет любви, Матильда, что можно противопоставить десяти годам любви? К тому же ребенка вы так и не завели.

Матильда во все глаза смотрит на свинтуса, в которого превратился ее принц. До нее доходит, что ты копался в ее письмах, в том, о чем ей больно вспоминать, до нее доходит, что ты, как стервятник, разворошил ее прошлое, что ты узнал о ее выкидыше и о депрессии, что ты все понял из писем Паскаля, где он пытался ее утешить. И совершенно спокойно, почти сожалея о своем решении, она предлагает тебе убираться вон. А ты и рад, ты только этого и ждал: «Отлично, Матильда, я возвращаюсь домой, очень вовремя, там сейчас такая радость, ну, в общем, я поеду в больницу. Как это на тебя похоже - бросать людей в такие моменты». Высказав все это, ты собираешь вещи с видом человека, который скорее умрет, чем останется здесь еще хоть минуту; ты идешь к двери, ясно сознавая, что, открыв эту дверь, сделаешь ей очень больно. Но пока ты еще ничего не сделал, а только-только вышел в коридор, ты слышишь, как из ванной доносится жалобное всхлипывание. У тебя дрогнуло сердце. Матильда сидит на краю ванны, закрыв лицо руками, и безутешно рыдает: «Ты меня с ума сведешь, Анри, я совсем из-за тебя свихнусь, ты этого добиваешься, да? Зачем ты так усложняешь? Почему ты такой злобный? Почему?»

Почему я такой злобный?

И как мне ответить на этот простой вопрос?

Асфальт перед больницей усыпан окурками. Отец сейчас в послеоперационной палате. Надо подождать. Мартен достает маленькую коробочку с колесами, достает себе и протягивает мне: «Возьми, сразу полегчает». Вот так я их впервые и попробовал. А рядом растрепанная пожилая женщина, вся поглощенная своим горем, умоляет медсестру: «Мадам, пожалуйста, пропустите меня, мы с мужем работаем с шестнадцати лет, мы только-только купили себе домик, теперь бы жить да радоваться. Мадам, мне бы только хоть одним глазком взглянуть на мужа, больше я ничего не прошу, пожалуйста, только одним глазком. Я не понимаю, что стряслось, я ничего не понимаю: еще с утра он так бодро насвистывал, он тут собрался подработать, уходил, насвистывая, ведь с ним не может случиться ничего страшного, да? Скажите, мадам, скажите, за что нам такая напасть?»

Поднимаю голову и... Здрасьте! Посреди всего этого кошмара объявляется мамочка. Вся сияет. В офигенном небесно-голубом костюме, накрасилась как на свидание. Она подплывает к нам с таким видом, будто все эти драмы, разыгрывающиеся в приемном отделении, ее не касаются, и возвещает, что ехала сейчас через лес Шантильи и что там довольно мило. Моя мать вошла во вкус сладкой жизни, Феллини отдыхает. Прошла целая вечность, появилась медсестра и, к нашему успокоению, сказала, что с отцом все о’кей и что мы можем к нему подняться, но по одному и ненадолго. Перед лифтом толпится народ, я бросаюсь к лестнице и со всех ног мчусь наверх. В палате тишина, повсюду торчат трубки, отец такой хрупкий, такой беззащитный, он еще больше похудел, ему дали специальную грушу, чтобы он мог вводить себе в бронхи обезболивающее, когда станет совсем невмоготу. Я подхожу, мне даже дышать страшно, будто он от этого рассыплется в пыль, я тихонько беру его за руку. Отец не в лучшей форме, он еще не отошел от наркоза, мы смотрим друг на друга, я улыбаюсь, ну, делаю все возможное, чтобы улыбнуться, но на глаза ужасно быстро наворачиваются слезы. Я не говорю ни слова, слезы текут не переставая, а я улыбаюсь, чтобы совсем не раскиснуть. Он спрашивает, приехала ли мать. Я киваю: да.

- Скажи ей, чтоб не поднималась, Анри, я выгляжу сейчас не лучшим образом, лучше ей этого не видеть.

У меня опять защипало в носу.

- Как хочешь, я все сделаю, как ты хочешь, но ты отлично выглядишь, честно тебе говорю, правда, ты отлично выглядишь.

- Знакомьтесь, это Андре.

Андре вытаскивает свою задницу из роскошной машины и делает вид, что, типа, он не такой уж и кретин.

- Андре приглашает нас в «Мезон Бланш» отметить благополучный исход операции, - объявляет мать.

Я оглядываюсь на Мартена, тот стоит совсем пришибленный. Тут до матери доходит, что ее ликование совсем не в кассу. Вдруг она снова говорит: «Анри, познакомься, это Андре».

Я жму руку этому человеку, который вечером будет целовать мою мать, в то время как тут рядом, на больничной койке, кое-кто пытается убедить себя, что жизнь не настолько мерзкая штука, чтобы с ней расставаться. Самое противное, что я сейчас из кожи вон буду лезть, лишь бы только понравиться этому незнакомцу. Каким же я иногда бываю дерьмом, как на меня накатывает, тоже мне, соблазнитель хренов. Потом мать знакомит Андре с Мартеном, который сначала тормознул, а потом подошел к Андре и заключил его в объятия. Сначала матери это показалось забавным, но Мартен не спешил его отпускать, и мать заподозрила неладное. А Мартен как ни в чем не бывало обнимает Андре и с полной серьезностью вещает: «Слава тебе, Андре, слава тебе!» Стоп-кадр. Ни до кого не дошло, что Мартен сильно под кайфом.

Ужин в «Мезон Бланш» прошел мрачно. Мы уже собрались уходить, как - оп-па - заваливает та девчонка, что играет мага в «Трето де Франс». Она пришла сюда с каким-то челом, который здесь явно не впервой. Я тут же рассказываю все Мартену: «Я сейчас подойду к ней и скажу, кто я». Но Мартен придумал лучше. В итоге вместе с дежурным блюдом (в тот день это была курица под фирменным соусом) Элен получила конвертик с такой запиской: «Сердце мое уже принадлежит тебе, а теперь настал черед ляжки. Мюссе (не один)».

Мы с Мартеном сверху долго любовались лицом Элен. Ее широко распахнутые детские глаза повсюду искали идеального незнакомца.

Но облом, таких в природе нет, и «Мезон Бланш» тут не исключение.

Андре молча ведет машину. Дорога - сплошные потоки красных и белых огней. Мартен на заднем сиденье размышляет о прошлом, о том, зачем он вообще родился на свет.

В свое время, когда они еще встречались с Жанной, он производил впечатление человека, полного сил, довольного своей личной жизнью, уверенного, что он способен править человечеством. А теперь он смотрит на дорогу и удивляется, как это машины могут ехать после всего, что с ним случилось. Вдруг бесконечный поток замирает, будто дорога подслушала мысли Мартена: тут и там зажглись сигналы аварийки, бамперы всмятку, женщины и дети кричат; после бесконечно долгого торможения наша тачка находит убежище на полосе аварийной остановки. Мать похожа на перепуганную отличницу, она твердит, что все живы, да, все живы. Наверное, для нее худшее из зол - это крушение ее маленького мирка. И тут наш молчаливый Андре раскрывает рот: он приказывает всем выйти из машины, перелезть через ограждение трассы и отойти подальше от дороги, потому что не исключена возможность еще одного столкновения. И вот мы вчетвером стоим и смотрим на размозженные головы и на людей в шоке, а Мартена опять понесло на дорогу, мать разоралась, а Мартен только улыбнулся; я все понимаю, я слежу за ним взглядом, я прекрасно знаю, что означает для него эта горящая машина, которая вот-вот взорвется, эта женщина, которая кричит, потому что ее муж потерял сознание и не может выбраться; вот Мартен подходит, он чуть ли не смеется, у него загорелась рубашка, но Мартен тянет за ремень безопасности, пока тот не отстегивается, Мартен вытаскивает мужчину из горящей машины, потому что смерть невозможна, потому что ее и так слишком много, потому что когда-нибудь придется вырываться из ее лап; а Андре схватил одеяло и бросился в эту сумятицу, мать орет еще громче, Андре набрасывает одеяло на тлеющую рубашку Мартена и помогает оттащить мужчину подальше от машины, но тут их бросает на асфальт взрывной волной. Брат с Андре встают, поддерживают мужчину, а мать бросается в объятия Андре. На Мартене лица нет, но он напрягает все силы и тащит человека, Мартен с ободранными плечами остается один, но не сдается, он идет к этой взрослой женщине и с каждым шагом буквально оживает; Мартен гордо поднимает голову, он наслаждается моментом, он осторожно кладет мужчину к ногам его жены и, присев на корточки, ждет, пока тот откроет глаза, но и тут Мартен не уходит, а стоит рядом и смотрит на красное небо, на огонь и на машины «скорой помощи».