Владимир Файнберг - Карта реки времени
Осторожно взял краба за панцирь, перевернул, внёс в море. И тотчас получил оплеуху от волны. Но краба выпустил, только убедившись, что под водой он оклемался и бочком ушмыгнул куда‑то в глубину. Жить дальше.
Ракушки попадались всего четырёх разновидностей. Я шёл дальше, отбрасывал по дороге одинаковые, самые маленькие. В результате осталось лишь семь отборных. И я с горечью подумал: « наберётся ли у меня в Москве столько оставшихся, не умерших друзей?»
Впору было поворачивать назад, возвращаться на пляж к своему креслу с одеждой, когда я заметил у самых взлизов пены рыхлую груду ракушек.
Прихотливая игра течений, волн и ветра выбросила их, кажется в том
же месте, что и несколько дней назад, когда я проходил здесь после дальнего заплыва в сторону полуострова Гаргано. Море щедро на горе и на радость. Возле него всегда что‑нибудь найдёшь.
Я растянулся рядом на песке, стал перебирать разноцветные сокровища. Нашёл две новых разновидности: серо–синюю ракушку с острыми шипами и несколько совсем маленьких, закрученных, как чалма, сверкающих перламутром.
Чалма…Фрейлина. 1964 год. Вот утро, когда я, кажется, был беспричинно счастлив!
…Тёплый, пасмурный рассвет в осенней Ялте. Мокрая после ночного дождя набережная, мокрые причалы, мокрые, поджидающие курортников катера, покачивающиеся на ленивой воде.
Солнце ещё не взошло из‑за гряды окрестных гор. Кое–где ещё горят непогашенные фонари.
Иду из гостиницы к киностудии, где начались съёмки фильма по моему
сценарию. Там, возле входа меня ждёт звукооператор — местный житель Стас, чтобы повести в гости к какой‑то, будто бы очень интересной старушке. Бывшей фрейлине при дворе Его императорского величества Николая Второго.
«Почему так рано?» — спрашиваю Стаса, в то время как он заводит меня в только что открывшийся «Гастроном», и мы покупаем бутылку шампанского, коробку шоколадных конфет «Ассорти», сыр, колбасу, банку крабовых консервов и хлеб.
«Она с причудами. Принимает только рано утром. Давай купим ещё десяток яиц и масло. Бедна, как церковная крыса».
А мне‑то казалось, царь и всё, что связано с Российской империей, осталось в фантастической дали прошлого…
Поднявшись крутыми улочками мимо старинных домов с верандами и галереями, заходим в один из них, поднимаемся скрипучей деревянной лестницей к обшарпанной двери, стучим.
Щёлкают засовы, грохочет цепочка.
В дверном проёме возникает неожиданно не такая уж древняя женщина с папиросой. На её голове не без кокетства красуется свёрнутое чалмой вафельное полотенце.
«Ребята, а вы меня не убьёте?» — доверчиво, как девочка, спрашивает она и пропускает в жалкую комнатёнку.
Драная кушеточка, соломенное кресло–качалка, пузатый комод с остатками инкрустации. На стенах выцветшие фотографии в вычурных рамочках. Между фотографий какая‑то картина.
У подоконника столик на изогнутых ножках с yзкой, стеклянной вазочкой, откуда торчит засохшая почерневшая роза.
Выкладываем на хромоногий столик покупки.
«Шампанское! Как давно я не пила шампанского! Его нужно пить из бокалов, а у меня остался только один», — торопливо выставляет бокал и два гранёных стакана.
Стас раскладывает закуски на выщербленные тарелочки, откупоривает бутылку.
«Боже! Как давно я не пила шампанского! Забыла его вкус. Какая прелесть! А знаете, я впервые пила его в Париже! Там у меня до сих пор должны храниться средства родителей, подаренные Государем бриллианты. Ведь одно время я была его любовницей».
Видно, что бедная, одинокая женщина заговаривается. Что у неё тоска по человеческому общению.
Я подхожу к комоду, над которым возле иконки висит картина. Это портрет юной красавицы с золотистыми, распущенными до плеч волосами. Похожа! Все ещё чем‑то похожа на себя, теперешнюю. Внизу картины подпись — В. Серов.
«Как же вам удалось выжить при большевиках при немцах?» — спрашиваю я в то время как она с бокалом стоит за моей спиной.
«Можете расстрелять меня! Я была любовницей всех этих сволочей. Тех и других. Переводила, потому, что знаю четыре языка — французский, немецкий, английский и итальянский. Да, да! С папой и мамой была в Италии. Я помню Рим и Средиземное море. Потом в лагере на вошебойке меня называли немецкой овчаркой.»
Кажется, именно так тогда и сказала: «Помню Средиземное море!» Словно о главном событии своей жизни. Эта нищая с пропадающим в парижском банке капиталом…
Когда мы со Стасом уходили от неё, свежести утра, как не бывало. Праздная, курортная публика заполнила всю набережную, причалы.
«Навязчивая идея — говорит Стас — и про то, что была любовницей Николая и про деньги за границей».
«А как же картина Серова?» — спрашиваю я.
И вот передо мною через столько лет шумела прибоем часть Средиземного моря — Адриатическое. Из пустого любопытства, продиктованного, впрочем инстинктом писателя, пришёл я тогда со Стасом к той несчастной, чьё имя, теперь конечно позабыл.
И бывшая фрейлина и грудная клетка погибшего моряка, и множество других трагических картин, — все это горе мира, словно нарочно с юности было показано мне. Где уж тут чувствовать себя счастливым?!
…Когда Донато привёз меня с пляжа, у дверей храма нас ждала Лючия с каким‑то пожилым человеком.
— Коме сей аббронзато! — услышал я его возглас, выходя из машины.
— Пеппино! — кинулся к нему, чуть отставил назад славного начальника барлеттской телефонии, чтобы как следует рассмотреть. И огорчился.
Этот толстый человек за два года как‑то болезненно похудел, что никак не шло ему.
«Что случилось? — подумал я — Не столько похудел, сколько постарел».
Между тем, Пеппино указывал мне на большую чёрную машину, стоящую во дворе под тенью дерева.
— Он приехал за тобой — пояснил Донато. — Забирает на целый день.
— Чудесно! Но как же Рафаеэль? Кажется, сегодня на очереди Рафаэль?
Лючия, поняв о чём идёт речь, успокоительно махнула рукой, мол, в другой раз. Я быстро поднялся к себе, выложил на подоконник раковины для просушки, умылся.
Когда умываешь лицо после моря, вода на миг становится солоноватой, и это ощущение для меня сродни счастью.
— Иди! Успеешь выпить кофе, — послышался голос Донато — Лючия принесла пирожные!
— Спасибо! Не могу, ведь внизу ждёт Пеппино.
…Мы ехали на его «ланче» по городу, наводнённому в этотчас будней автомобилями и пешеходами. Я смутно помнил, где Пеппино живёт, и удивился тому, что мы вырвались из тесноты улиц. Наращивая скорость, помчали простором шестирядного шоссе, обсаженного по краям лопоухими кактусами–опунциями.
— Куда едем? — забывшись, спросил я.
Пеппино не понимал по–русски. Он похлопал себя пальцами по рту, и стало ясно — едем куда‑то перекусить.
— Манжаре, — подтвердил он, — кушать.
Читатель! Заметил ли ты, что я всё время хочу приобщить тебя к радости жизни? Просто радости жизни от моря, солнца, тех же ракушек на песке…
Различные умствования надоели. Мир погребён под мусорной свалкой цитат, псевдоучёных понятий, подменяющих непосредственное ощущение Бытия. Как бы я хотел, чтобы в эту минуту, и ты ехал вместе со мной и Пеппино! Как я, почувствовал бы себя молодым, голодным, жаждущим жизни! Словно пошла назад стрелка биологических часов…
Я старался запомнить это ощущение каждой клеточкой тела. Думал о том, что время при каких‑то условиях может двинуться назад. В этом, как бы ёрзающем движении времени, возможно и скрыт ключ к разгадке таких явлений, как ясновидение, предсказание будущего.
— Киев — перебил мои размышления Пеппино.
Ты был в Киеве? — сообразил я.
Тот усиленно закивал. В подтверждение с трудом произнёс – «гap6yз», «Крещатик» и «дивчина».
С напряжением слушая его, я понял, что Пеппино недавно с благословения дона Донато ездил, вместе с женой Амалией, на Украину, в Киев, где они удочерили девочку Настю. Двенадцатилетнюю дочку умерших родителей — чернобыльцев. Мало им было приёмной итальянской дочери, взятой из приюта.
Пеппино попросил меня на обратном пути заехать к ним домой, чтобы я поболтал по–русски с этой Настей, дал ей возможность хоть немного снять
напряжение. Так как она только начала учить итальянский.
Тем временем наша машина въехала в край поросших зелёными лесами холмов. На вершине самого большого издали стали видны руины грандиозной крепости.
Пока мы подъезжали, парковались внизу на заасфальтированной площадке рядом с туристскими автобусами, Пеппно с присущей ему основательностью пытался рассказать мне о древней крепости, о каких‑то сражениях, называл века, имена легендарных полководцев, в том числе, кажется, Ганнибала, надоевшего мне ещё в школе вместе со своими слонами.
То ли от голода, то ли от полчищ туристов, поднимавшихся и спускавшихся во главе с экскурсоводами по крутым лестницам, шумно наполняющих явно дорогой ресторан у подножья храма, у меня закружилась голова и я, не боясь обидеть Пеппино, объяснил ему, что не испытываю желания осматривать священные камни, а хотел бы попросту выпить чашку кофе где‑нибудь на берегу моря.
