Юрий Черняков - Узбекский барак
— Как-нибудь потом, — он взглянул на часы. — Сейчас отвези меня в редакцию.
Вечером, не удержавшись, он позвонил домой тому самому милицейскому генералу, публично обещавшему поймать преступников, поскольку это стало делом его чести.
— Ищем, — его голос стал хрипловатым от усталости и недосыпания. — Версий много, но мы пока ничего не отбрасываем. Уже есть кое-какие зацепки и наработки…
— А подвижки? — поинтересовался Игорь Андреевич. — Подвижки есть?
— Конечно, есть, — сказал генерал после некоторой паузы. — Да вы не волнуйтесь, спите спокойно. Поймаем, никуда не денутся.
10
Это запечатление было самым неясным, размытым и фрагментарным. Наверняка сказывалась накопившаяся усталость доктора Фролова. Отдельные эпизоды, однако, были четкими, поскольку Игорь Андреевич их не забывал.
Мать торопилась, тащила его, больно сжимая руку. Перед глазами расплывалось от слез, но он узнал, едва началось это запечатление, все те же бараки, следы гусениц и провода на покосившихся столбах, обвисшие под тяжестью низкого серого неба.
Издалека слышен рев и вой танковых двигателей. Когда это было? Судя по всему, война уже закончилась — инвалидов и пленных почти не видно.
Они шли по центральной улице М-ска. Здесь несколько каменных домов, увешанных красными флагами и портретами. Похоже, это канун октябрьских праздников. Теперь они шли мимо нелепого городского фонтана. У амуров — их еще четыре — отломаны детородные органы, а русалкам, наоборот, пририсованы.
Он перестает хныкать, глазеет по сторонам, и мать останавливается. Она встряхивает его руку, усаживает на скамью, садится рядом. Сейчас он вплотную видит лицо матери — по-прежнему привлекательное, исхудалое, нервное, с ранними морщинами.
— Ты видишь этот дом? — мать показывает на дом дирекции. На его стенах, в местах, где отвалилась штукатурка, проглядывал красный кирпич.
Он прерывисто вздохнул, как после долгого плача.
— Ты бы хотел там жить?
— Да… — кивнул он.
— Там только что освободилась большая, теплая и сухая комната! — Мать говорила негромко, оглядываясь по сторонам. — В этой квартире есть еще небольшая комната и только одна семья соседей! Там водяное отопление, а это значит — не надо доставать торф и дрова! Уборная там же, в квартире, тебе не придется бегать на улицу! Если переедем туда, мы вырвемся из этого проклятого барака!
— А скоро переедем?
— Все зависит от Вовочкиной мамы. Сейчас мы к ней идем. Я тебе уже говорила. У него сегодня день рождения. Поэтому я прошу: поиграй с ним, пожалуйста!
— Не хочу… — захныкал он.
— Послушай… Думаешь, мне туда хочется? Думаешь, мне там приятно? Я так намучилась с твоими болезнями! — Ее голос дрогнул, она отвернулась, вытерла глаза. — Я знаю, ты не выносишь Вовочку… Но он же не виноват, что таким родился.
— Мам, не плачь…
Они вошли в дом дирекции — гулко хлопнула дверь подъезда, в нос ударил запах кошачьей мочи — поднялись на третий этаж, там открытая дверь, возле которой курят. В полутемной и душной передней много пожилых, толстых женщин, несколько мужчин.
Из дальней комнаты доносятся голоса детей… Мать с кем-то разговорилась, слов не разобрать, но, судя по тону, она перед кем-то оправдывается…
— Никак наш Игорек с мамой пожаловали! — раздался из глубины комнат низкий, почти мужской голос, и навстречу вышла сама хозяйка, Нина Константиновна, высокая, костистая, с темными усиками на верхней губе и будто провалившимися тусклыми глазами.
— А мы вас заждались. Уже думали, совсем не придете! Вовочка так хотел увидеть Игорька, вы просто представить не можете! Сидит, чуть не плачет, ничего в рот не берет, все спрашивает, скоро ли придет.
И сразу женщины, ее окружавшие, усердно закивали, точно голодные куры, которым отсыпали зерна: да-да, совсем ничего не ест.
Немигающие глаза Нины Константиновны реагировали отдельно от хозяйки.
Игорь Андреевич вспомнил, что рассказывала о ней мать. На заводе парторг Нина Константиновна Салтанова, прозванная Салтычихой, появилась перед концом войны. Однажды мать слышала, как при всех она накричала на директора и его окружение. Еще про Нину Константиновну говорили, будто мужа, заводского военпреда, она выгнала сначала из дома, а потом с завода. Он крутил амуры с молоденькими работницами ОТК.
Игорь Андреевич поймал себя на том, что если сорок с лишним лет назад ему совсем не хотелось видеть Вовочку, то сейчас, напротив, испытывал он нетерпеливое любопытство.
И вздрогнул — тогда и сейчас, — едва его увидел. Вовочка — типичный даун с покатым лбом и отвисшей челюстью — был особенно омерзителен в своих ярких и дорогих обновах, сидя во главе стола рядом со сверстниками.
С его нижней губы свешивается коричневая от шоколада слюна. Как всегда, Вовочка жует не переставая и тем опровергая сетования по поводу потери аппетита. А недоеденные пирожные и конфеты, доставленные из Свердловска, протягивает, требовательно мыча, окружающим.
Через много лет, вспоминая этот день рождения у Вовочки, мать сказала о Нине Константиновне: она приближала к себе матерей-одиночек со схожей судьбой и умела быть благодарной каждой, кто проявлял понимание. Зато была безжалостна к тем, кто не мог скрыть отвращения к ее больному сыну. Это было ее идефикс: те, кого она облагодетельствовала, должны были в полной мере отработать искренним сочувствием.
…Тогда он постарался спрятаться за спины других детей, но Вовочка сразу его заметил. И уставился, перестав жевать. Теперь так и будет смотреть, не замечая других детей, игрушек и подарков.
…Именинник еще шире раскрывает рот, обнажая недоразвитые, гнилые зубы, и что-то жизнерадостно мычит, указывая на Игоря своей матери.
— Да, да, конечно, — обнимает и целует его Нина Константиновна, наконец-то наш Игорек пришел. А мы уж думали, он совсем нас забыл… А теперь давай посмотрим, что он нам принес!
Она говорит это громко, приглашая всех, и гости дружно, отодвигая стулья, встают из-за стола, толкаясь и жуя, окружают мать, а она долго путается с пеньковой бечевкой, развязывая пакет.
— Ну, я так и думала! — всплескивает руками Нина Константиновна. — Вы только посмотрите: все тот же самолет из отдела подарков нашего универмага…
И кивает в сторону других, точно таких же самолетов, принесенных гостями, грудой лежащих на отдельном столике.
— Теперь у нас целая эскадрилья! Но наш Игорек в этом не виноват, правда, сыночек? — спрашивает она у Вовочки. — Он еще маленький, сам подарки не выбирает. 3начит, будет у тебя еще один самолетик… А теперь угости его.
Она берет Игоря за локоть, больно сжимает, подводит к сыну. Ее лицо (сейчас он явственно видит это) просветлело, как у жрицы, приносящей жертву своему божеству.
Главное, не смотреть Вовочке в глаза… Он жмурится, стараясь не дышать, чтобы не чувствовать гнилостный запах изо рта… И все равно не выдержал, посмотрел. И вздрогнул — тогда и сейчас, — встретив взгляд Вовочки в упор. Это был злорадный взгляд, видевший его насквозь. Но длился не больше мгновения, и потому осталось недоумение — это было или только показалось? Взор Вовочки снова стал блуждающим и бессмысленным, лицо расплылось улыбкой идиота, и он шумно втянул отвисающие сопли.
Вовочка протягивает ему кусок надкусанного пирожного, ощерившись еще больше.
— А можно я? — вдруг восклицает мать, отодвинув Игоря за спину. — Я только попробую! Можно? Никогда такого не ела…
И буквально выхватывает пирожное из рук именинника, готового расплакаться, и откусывает то место, где еще были заметны следы его зубов.
— Как вкусно… — она протягивает остаток Игорю. — Ешь!
И тут же выбегает.
Потом он долго искал мать, ходил по комнатам, где было шумно и много пьяных, поющих песни под радиолу. И только по взглядам гостей скорее почувствовал, чем понял: она находится за запертой дверью уборной, откуда доносятся утробные звуки, перемежаемые стоном.
Увидев его, какая-то женщина принялась стучать в дверь.
— Лариса, открой, твой Игорек тебя ищет!
11
Всякий раз, вспоминая об эвакуации, мать избегала рассказывать эту историю. Игорь Андреевич сам все помнил, и ему не хотелось снова это пережить в очередном запечатлении, вызванном доктором Фроловым из его памяти.
После того, как он наяву увидел узбеков возле местного рынка, мать специально стала водить его туда, полагая: чем чаще будет их видеть, тем будничнее они ему покажутся. И перестанут пугать во сне.
Узбеки по-прежнему медленно и неумело копали свою траншею, реагируя на крики и угрозы кривого, как старая заезженная кляча на облепивших ее слепней. Пленные немцы его игнорировали, как если бы он был посторонним.
Однажды, когда Игорь с матерью уходили с рынка, они услышали по-детски тонкий вскрик, затем яростный мат кривого. Обернувшись, они увидели, как кривой палкой бьет какого-то узбека.
