Николай Курочкин - Смерть экзистенциалиста
— Точно. А «подкормку для духов» кладут (я это досконально изучил и за точность отвечаю) на четвертую часть могил. И уж кто кладет — тот и в день похорон кладет, и на девятый день, и через сорок дней, и через год, и потом каждый год. Так? Так. Получается, что сервируют ежедневно минимум полсотни могилок. Ми-ни-мум! Да тут не меня и вас — десятерых пропитать можно. А борюсь с язычеством я один. Меню вот, жаль, однообразное: яички, конфетки, печенье, яблоки, рис с изюмом. Зато сытно и без затрат труда. Итак, прошу к столу!
Преодолев некоторое внутреннее сопротивление, Саломатин последовал примеру Эдика и взял яйцо с могилки, возле которой они сидели на лавке. Насытясь и набив карманы конфетами, Таракан сказал:
— Уф-ф! Как говорили наши предки, «бог напитал, и никто не видал!». Кажется, сегодня суббота? Стало быть, можно даже обмыть знакомство. Идемте в гости к летчику Кардовскому. Ему в нишу на памятничке прежние собутыльники каждую пятницу рюмку отличного коньяка ставят. В него, правда, всякая летающая мразь валом валит. Как вспомнишь, что мушки это кладбищенские, так даже меня воротит. Но можно и не вспоминать. А мы их щепочкой выловим. Ну, пополам?
— А, давайте!
Давненько Саломатин не пил благородных напитков. Он опрокинул свою долю на корень языка, но не проглотил, удержался, прогнал вперед, пополоскал от щеки к щеке, потом сделал маленький, птичий глоточек — и пищевод начал раскаляться снизу вверх. Через пять секунд еще глоточек — и затлел желудок. Повторить бы дозу, но нету. И началась жестокая икота — беззвучная, но сотрясающая.
— Это, видимо, от насекомых. Заешьте яблочком, коллега. Каждый раз так, одно спасение — яблоки.
— Лимончик бы, а не яблочко!
— Увы, вот этого здесь ни разу не было.
— Эдик, а вы давно тут… пасетесь?
— Давно. Второе лето.
— Ого! А деньги где добываете? Вот, скажем, на мокасины, простите за любопытство?
— Деньги? Что вы, коллега! Деньги я и в руки не беру. Жить можно и без них. А мокасины эти добыл так… Зайдемте в оградку, посидим… Так вот, подхожу я к Дому обуви, сажусь на скамеечку и жду. Многим не терпится сразу влезть в обновку. Они переобуваются, ношеное пихают в урну на остановке и уезжают. Я ловлю момент, когда автобус увозит ненужных свидетелей, достаю из урны и примеряю. Если по ноге — обул и пошел, если нет — назад в урну и сижу жду.
Потом они забрались в дальний угол кладбища, где росла трава по грудь и свисал с деревьев дикий виноград, проболтали до вечера и двинули в аэропорт.
Таракан считал себя киником, последователем Зенона Кипрского и Диогена Синопского. Экзистенциализм он отрицал как умствование, из верных посылок — неверные выводы. «Зенон без всяких вывертов говорит о том, как жить смертному, а вы…»
Но и споря, они оставались неразлучны. А потом Таракан «сгорел». Аэровокзал «чистили». Понавезли дружинников со всего города и забрали всех пьянчуг, картежников, бродяг и попрошаек. В том числе и Таракана. Саломатин в это время покупал в киоске «Кэнедиен три-бюн» и читал в ней отчет об ограблении знаменитого банка «Торонто доминион», — да так, уткнувшись в газету, беспрепятственно прошел мимо дружинников. Эдика увезли на «воронке».
Глава 13. САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ
Еле удрав во время второй чистки, через три недели после первой, Саломатин уехал в город. Денег только и хватило на автобус. Пальто и плащ пропали: из камеры хранения он их в срок не забрал, пойдешь искать — заставят платить штраф… А на улице творилось черт знает что: ветер, холод, слякоть, дождь со снегом. Ехать бы еще и еще, в автобусе и сухо, и, когда нагрел собой сиденье, тепло, но Комсомольская площадь — конечная. Он вышел в моросящую мерзопакость и пошлепал к желдорвокзалу. Но только вошел под крышу, еще не отряхнулся, не обогрелся, — увидел того, будь он проклят, сержанта с рацией на ремешке.
Ждать, пока сержант его заметет, Владимир не стал и выскочил на улицу.
Что же делать? Куда деться? Вернуться в аэропорт? Бродить по улицам до утра, пока продмаги не откроют, хоть в них отогреться?
В ботинках уже хлюпало, руки даже в карманах зябли, но особенно мерзла голова. Ее будто в тисках давили все время. Если пригладить волосы, делалось на полминуты теплее.
Куда, куда? «Надо, чтобы каждому человеку было куда пойти». А куда ему? Саломатин пинал грязь и думал, что к утру скорее всего пойдет снег без дождя и вся эта гадость подмерзнет. А с ним что будет к утру? Сдохнет он к утру, вот что будет!
Хотелось думать о чем-нибудь отвлеченном и захватывающем — таком, чтобы забыть обо всем, перестать чувствовать холод и сырость. Но не удавалось, никак не удавалось отвлечься. И он начал уже себя оплакивать. Вспомнил все, чего он не видел, — от Эрмитажа до Долины гейзеров, вспомнил, что ему же и тридцати еще нет, и наконец вспомнил, что тут недалеко живет Четырин. Он, конечно, не обрадуется, но и не прогонит. Человек же он!
Или пойти на вокзал и сдаться сержанту?.. Тюремная баланда, какая б она ни была, все равно лучше «подножного корма».
Нет, нет! Он не сдастся! Не продаст свои идеи за тепло и сухость. Тем более что тюрьма — это не одни физические лишения (их-то Владимир как раз не боялся), это и жизнь среди преступников, среди одноклеточных. А это хуже самой мучительной смерти. Эх, быть бы дурачком: ничего не знать, ничего не помнить и радоваться красну солнышку и черну хлебушку! Верно Достоевский писал, что «слишком сознавать — это болезнь, да, может, и вообще сознавать…». Вот и кибернетика утверждает, что мозг всего лишь орган выживания, а абстрактное мышление всего только необязательный побочный эффект его деятельности.
Пока дух Саломатина витал, нащупав наконец тему, которая позволяла отключиться от всего внешнего, тело свернуло в первый попавшийся двор и в отчаянии дергало двери подвалов, пока не нашелся один незапертый.
В подвале было беспросветно темно и блаженно тепло. Стараясь не шуметь, Саломатин прикрыл за собой дверь и обошел подвал, щупая рукой стены, а ногами — пол перед собой, чтобы не опрокинуть чего и не загреметь чем. Вдоль правой стены шла теплотрасса — две горячих трубы, обмотанных стекловатой в драночной обрешетке. Трубы шли не одна над другой, а рядом, на общих кронштейнах. Саломатин отыскал какое-то ведро, перевернул его и уселся, прижимаясь плечами к трубе. Потом ему пришло в голову лучшее решение. Он пошарил по углам, нащупал картонный ящик, разодрал его и расстелил на трубах. Мокрые ботинки поставил сушиться на трубу, из пиджака скрутил подушку и растянулся на узком, пахнущем затхлой прелью, но на ложе! Полтора месяца он не лежал, с тех пор, как на пляже стало некомфортно. Полтора месяца! Поэтому он испытывал, укладываясь, буйную телесную радость.
Сон после такой встряски не шел. Саломатин лежал на спине, заложив руки за голову, и думал, что библейский ад с его котлами и кострами — детский лепет, он давно уж превзойден людьми. Вот Сартр придумал нечто гораздо более жуткое и неизбывное: ад — обычная комната, в ней вы и ваши близкие. Только в комнате нет ни окон, ни дверей, а впереди — вечность. «Ад — это другие!» Это действительно ад. А вот как должен выглядеть рай?
Гм… А скорее всего вот так, как этот подвал. Такая первозданная, дозвездная тьма (не видно даже смутных очертаний предметов, как видно в самую безлунную облачную ночь) и такая совершенная тишина, что шершавые бетонные стены и земляной пол кажутся галлюцинацией, а пустота — явью. Тепло, сухо, темно, тихо. Никого нет, ничего нет, и даже не совсем ясно, сам-то ты есть или тоже уже нет, растаял во тьме? Исчез, перестал быть…
Только таким, без перемен и изменений и без всяких событий, и можно вынести вечное блаженство. Иначе это самое блаженство, без возможности выскочить из него, обернется адом. Да, рай — место, где никогда ничего не бывает. Это еще древние понимали. Называли по-разному: греки — похоже на название какой-нибудь глазной болезни: атараксия, индусы — похоже на экзотическую пряность: нирвана. Называли разно, но суть одна.
Нирвана… Он и вправду уже не знал, жив или нет. Идет время или застыло? Есть ли еще за дверью подвала Хабаровск и мир? Происходит там что-нибудь или нет?.. Он не знал и знать не хотел. Почти год он прожил на самом краешке существования, отрезав пути назад, сжегши мосты (и Шуре написал, что может о нем более не вспоминать, и родным) и не имея впереди ничего твердого, ясного, ничего светлого. Теперь его отпускало. Натянутые и усталые нервы провисали; сигналы по ним шли вяло, затухая… Вот он уйдет, а в мире от этого ничего не изменится…
Не изменится? Может быть, правильнее сказать, не изменилось? Может быть, уже?
Лев Толстой после пережитого в Арзамасе «красного, белого и квадратного» ужаса писал и думал о желательности прекращения рода людского. Как говорил Христос в евангелии от Матфея (9.12): «Могущий вместить сие да вместит». Теперь Саломатин понял и принял это. Вместил. Пусть. Пусть человечество исчезнет. Это не страшно. Земля очистится, отходы перегниют, шарик отдохнет… Потом и солнце погаснет… Нирвана…
