Дэвид Лодж - Горькая правда
— А почему не ходил сам?
— Потому что ему нравилось делать вид, что его не интересуют рецензии — это якобы меня они интересуют. Какое-то время я и в самом деле их читала и в самых общих чертах сообщала ему, какие они: скажем "Обзервер" — на четыре с плюсом, "Телеграф" — на пять с минусом и так далее. О тройках и двойках я вообще не упоминала. Но все было бесполезно — стоило мне отлучиться из дому, и он тут же выискивал все в картотеке, я сразу видела по кислой мине, с которой он слоняется по дому, что он прочел отрицательную рецензию.
— Наверное, с ним было трудно в ту пору.
— Трудно! Это было выше человеческих сил! Немудрено, что мальчики удрали из дому, едва повзрослели… Между пыткой сочинительства и агонией выхода книги из печати выдавалось месяца три, когда он был практически нормален. Затем весь цикл повторялся снова.
— А почему ничего не получилось с романом "Из глубины"?
— Издатели были очень довольны, но какой-то болван вбил Адриану в голову, что ему дадут Букеровскую премию и какую-то еще. Ну, а когда книга вышла, сложилась обычная, пестрая картина: и хорошие рецензии, и не очень, а несколько и вовсе гнусных, написанных претендующими на остроумие молодыми самоучками, которые не упускают случая привлечь к себе внимание за чужой счет, — книгу не включили даже в шорт-лист Букера. У Адриана началась страшная депрессия, я изо всех сил пыталась скрыть это от его издателя, литагента, друзей и всего остального мира. Я просто не могла это больше терпеть.
— Пригрозили, что бросите его?
— Дошло и до этого. Но он и сам решил, что больше так не может. Сказал, что завязывает с беллетристикой. Мы продали лондонский дом, переехали сюда и зажили другой жизнью… В общем… решение было найдено, только вряд ли героическое.
— Не скрою, я разочарована… — признается Фанни.
— Почему?
— Ну, когда-то он был для меня чем-то вроде героя.
Элинор смущенно глядит на Фанни. В это время раздается звонок в дверь.
— Наверное, мой таксист.
Фанни выключает магнитофончик, и Элинор с тревогой замечает это.
— Вы не записывали меня, надеюсь?
— Записывала, — подтверждает Фанни, открывая свой дипломат.
— Я не давала на это разрешения.
— Какая разница?
— Вы не имели права.
— А вы не предупредили, что говорите не для записи.
— Да, но… — бормочет Элинор.
— Но что? Зачем вы выложили мне все это?
— Я была расстроена.
— Вы вызверились на мужа и сдали его мне.
Фанни прячет магнитофончик и защелкивает дипломат.
— Отдайте мне запись. Или сотрите мой кусок.
Фанни мотает головой.
— Извините, нет.
Снова звонит звонок.
— Мне пора, — говорит Фанни и направляется к прихожей.
Элинор делает движение, словно хочет задержать ее. Фанни останавливается и ждет, сжимая дипломат под мышкой. Элинор обращается к ней:
— Послушайте, наверное, я хотела, чтобы вы знали правду, но не хотела, чтобы вы ее печатали.
— Не хотела, чтобы я ее печатала? — насмешливо повторяет Фанни.
— Ну, пожалуйста.
— Вам известно, чем я зарабатываю на жизнь?
Женщины мгновение смотрят друг другу в глаза. Затем Элинор отчеканивает:
— Известно. Вы губите человеческие жизни. Бесстыдно льстите человеку, проникаете к нему в дом, завлекаете его и, усыпив бдительность, толкаете на неосторожные признания, потом глумитесь над его доверием, растаптываете самоуважение и лишаете душевного спокойствия. Вот чем вы зарабатываете на жизнь.
Снова звонят.
— До свиданья, — говорит Фанни и уходит.
Элинор слышит, как за Фанни закрывается дверь. Она садится за обеденный стол и смотрит прямо перед собой — в пустоту, а может статься, в будущее. Злость ее испарилась. По лицу видно, что она испытывает лишь сожаление и угрызения совести.
4
Полмесяца спустя Элинор сидит ранним утром на том же месте и почти в той же позе; на этот раз перед ней стоит кружка с остатками холодного чая, она еще в утреннем халате, накинутом поверх ночной рубашки. Рассвело, но небо затянуто тучами, и над полями стелется мокрый туман. Из окон коттеджа все выглядит черно-белым. Где-то вдалеке кричит петух. Элинор вся сжимается, заслышав звук приближающейся машины.
Автомобиль медленно вкатывает на дорожку, под шинами тихо похрустывает гравий. Мотор стихает, мягко хлопает дверца. Элинор бросается в холл и открывает задвижку. Распахивает дверь — на пороге стоит Сэм Шарп.
— Господи, ты! Вот уж кого не ждала!
— Ужасно рано, я знаю, но…
— Входи, — командует она; впрочем, звучит это не слишком приветливо.
Она ведет его в общую комнату.
— Я только что из Лос-Анджелеса, прилетел ночным рейсом. — На Сэме мятый льняной костюм с пятном на лацкане от чего-то съедобного, он небрит. — Я подумал, чем черт не шутит — вдруг повезет, и ты уже встала. И так оно и есть.
— Ты говорил, что уезжаешь на месячишко-другой, — напоминает Элинор.
— Планы изменились. Прежде всего, как ты? — с этими словами он наклоняется, чтобы поцеловать ее в щеку, но она уворачивается и снова садится за стол.
— Я не стану целоваться с тобой, Сэм.
Сэм растерян.
— Хм! — Он проводит тыльной стороной руки по подбородку: — Щетина? Запах изо рта, да?
— Я зла на тебя.
— Почему? Что я сделал?
— Впустил в нашу жизнь эту ядовитую гадину Фанни Таррант.
Сэм явно удивлен.
— Неужели она на самом деле взяла интервью у Адриана?
— Да.
— А почему он ничего мне не сообщил? Он написал свою статейку о ней?
— Нет, насколько мне известно. Зато она свою — написала.
— Покажи.
— Пока не имеется. Поэтому-то я и поднялась так нечеловечески рано. Жду, когда принесут воскресные газеты.
— С чего ты взяла, что это будет сегодня?
— Вычитала анонс в прошлом воскресном номере: "Фанни Таррант выслеживает Адриана Ладлоу в его укрытии".
— Звучит многообещающе, — радуется Сэм. — Должно быть, получилась славная штука.
— Не получилась.
— Откуда ты знаешь?
— Это долгая история. Попробую рассказать в двух словах. Садись.
— А можно сначала кофе?
— Нет, — отрезает Элинор.
— Так-таки нет?
— Да слушай же, черт тебя подери!
В голове у Сэма слабо брезжит: случилось что-то неладное.
— Хорошо, хорошо, — успокаивает он ее и покорно садится.
— Твой дурацкий план сработал до последней точки. Литагент Адриана… — она замолкает, уставившись на Сэма: — А где твоя накладка? — На черепе у того сияет большая плешь.
— Отправил в мусорное ведро, — признается Сэм застенчиво.
— Почему?
— Достала меня в Калифорнии. Все время слезала в бассейне… Ты не останавливайся, говори, говори.
И Элинор рассказывает, как Адриан не послушал ее и договорился об интервью через своего агента, как она, Элинор, решила уехать на это время из дома.
— Но вернулась я раньше, чем они ожидали, — Элинор замолкает, припоминая ту сцену.
— Только не говори, что застала их в постели!
— Ну, не так банально! Они как раз вышли из сауны.
— Из сауны? Ты хочешь сказать, что они там были нагишом?
— Так я поняла.
— Офигеть! — восклицает Сэм с удивлением, смешанным с завистью.
— Когда я переступила порог, они нежились в купальных халатах, причем ее халат был соблазнительно приспущен с плеча: она демонстрировала ему свою татуировку.
— А что там у нее вытатуировано?
— Какая тебе разница? — возмущается Элинор. — Бабочка.
— Порхает, как бабочка, жалит, как оса.
— Ну нет — как скорпион. Ей бы нужно вытатуировать на заду скорпионий хвост, — язвит Элинор. — Меня не слишком вдохновила эта буколическая сцена, хотя вряд ли имело место что-либо более серьезное…
— Ты чересчур доверчива.
— Ты же знаешь, он помешан на сауне, — рассуждает Элинор. — И всегда старается обратить других в свою веру. Я и впрямь не думаю, что он пытался ее соблазнить.
— Да, но может, пыталась она.
— Я об этом тоже подумала. Пока они одевались, я обнаружила, что Адриан записывал интервью на магнитофон. — И Элинор пересказывает Сэму, что именно Адриан поведал Фанни.
Сэм вскакивает.
— Дьявольщина! Он что, сбрендил?
— Он объяснил мне, что это было не для записи.
— Хм, не для записи! — повторяет Сэм, которого немного отпустило. — Но ты-то ей не веришь?
— Сама не знаю. Для меня не это главное: он вообще не имел права говорить с ней обо мне, тем более — о столь интимном.
— Конечно нет, но…
— Годами я натыкалась на подробности своей личной жизни в его романах. Ощущение, надо сказать, не из приятных, это… все равно, что увидеть в витрине секонд-хенда свои старые платья — вещи, которые, как я считала, давным-давно попали на помойку. Но тогда я по крайней мере могла сказать себе, что, кроме меня, никто этого не заметит, потому что он все переиначил и перемешал. Но это — дело другое…
