Мария Галина - Малая Глуша
Приглядевшись, он увидел, что единственная деревенская улица переходит в бетонку; похоже, к Малой Глуше шла вполне приличная себе дорога, ну да, вряд ли холодильник “Саратов” можно дотащить через лес. Или можно?
Какой-то дедок в телогрейке вышел навстречу из-за угла очередного приземистого дома.
Он поздоровался, помня, что в деревне так принято, обязательно нужно здороваться, потому всех городских и считают хамами и гордецами, что они не здороваются с первым встречным.
Но дедок не ответил, только как-то странно притопнул ногой. На нем были дырчатые разбитые сандалии и линялые носки.
Кадык у дедка зарос седой щетиной, а глаза были белые и веселые, как у того пьяного на вокзале.
Он попробовал обойти дедка, но тот сделал шаг вбок и перекрыл ему дорогу.
– Ходите тут, уроды, – отчетливо сказал дедок. – Покою от вас нет.
– Извините, – сказал он, поскольку не намерен был ввязываться в ссору.
– На себя посмотри, мудила, – весело сказал дед. – Думаешь, тама що?
Яма, чорна яма. Вот тебе, ага?
– Пройти дайте, – сказал он сквозь зубы. За спиной у дедка он увидел
Инну, она поднималась от реки, и ему не хотелось, чтобы дед ее пугал.
– От тебя дохлятиной несет, – не отставал дед.
– Это потому что я на чердаке ночевал у Катерины, – сказал он нагло.?- У нее одеяло воняет.
Он понял, что ему надоело бояться ненароком кого-нибудь задеть.
Напротив, где-то под ложечкой вызрел ком черной злости, и он отчаянно удерживал себя, чтобы не завести для удара сжатую в кулак руку.
– Вали отсюдова, дед, пока в рыло не дал, – сказал он, брезгливо ударяя раскрытой ладонью старика в плечо. Тот вдруг как-то сразу съежился, посторонился и пропал.
Он не оборачиваясь шагнул вперед.
Инна шла навстречу, в ситцевом своем халатике, волосы у нее были мокрые, а через плечо перекинуто полотенце.
– Как вода? – спросил он вместо приветствия.
– Холодная, – сказала она.
– Выспались?
Она молча пожала плечами.
– Оказывается, – сказал он, – под утро местные мужики наваляли огненному змею.
– А… – сказала Инна. – Я слышала какой-то шум, но выглядывать не стала. Побоялась.
– Видели? Тут, оказывается, есть дорога. Может, нам и не надо было вовсе тащиться через лес? Мы могли совершенно спокойно проехать по этой дороге.
– Наверное, могли, – безразлично сказала Инна.
Отсюда Малая Глуша казалась декорацией для фильма с очень большой долей неправды, что-то вроде “Свадьбы в Малиновке” или “Вия”. Скорее “Вия”. Низкие беленые хатки (он знал, что в белила, бывает, подсыпают синьку, чтобы белизна была яркой и отливала голубизной), соломенные крыши, игрушечные окошки, кринки на плетнях и подсолнухи за плетнями…
– Или пойти, например, вдоль линии… Заблудиться невозможно, иди себе и иди. Вообще, не такая уж она и Глуша, тут холодильники в домах, телевизоры. Где-то же они их берут, значит, ездят в город или в те же Бугры…
– Слушайте, – сказала Инна, – что вы ко мне пристали?
– Я вовсе…
– Каждый сам за себя, ясно? Здесь все по отдельности, плату с каждого берут отдельно. Даже если семья…
– Что – если семья?
– Все равно с каждого берут отдельно. Здесь не бывает вместе, ясно вам?
– Откуда вы все это знаете? Я, например, не знаю ничего такого.
– Болязубы близко от Малой Глуши, – сказала она тихо.
Потом накинула на голову полотенце и стала яростно вытирать волосы, прямо посреди улицы.
– Ах да, вы ведь росли в Болязубах…
Интересно, подумал он, каково это – жить совсем рядом с Малой Глушей. Впрочем, вот Пал Палыч живет, и ничего.
Он неожиданно для себя спросил:
– Сколько вам лет, Инна?
– Тридцать восемь, – сказала она из-под полотенца, – а что?
– Ничего. Просто так спросил.
Она высунула голову из-под полотенца и скрутила его в жгут.
– Извините, – сказала она. – Я не хотела вас обидеть. Просто…
– Вам не по себе. Понимаю.
– Мне казалось, я все смогу. Смогу вытерпеть любые трудности.
– Да. Нас учили, что это очень важно – уметь выносить любые трудности. Но здесь, мне кажется, от нас требуется вовсе не это. Что-то другое. Я не знаю – что.
Она улыбнулась, показав подбородком в сторону реки:
– Глядите.
По луговине на противоположном берегу важно вышагивали аисты, он насчитал пять, потом увидел, как к ним присоединяется шестой.
Приземляясь, он выдвинул лапы вперед, как самолет выдвигает шасси.
– Это на самом деле как вы думаете что? – спросила она.
– Стая?
– Это школа. Летное училище. Это молодняк. И тренеры. Они будут тут собираться и тренироваться, пока не придет время лететь в Африку. Они улетают в Африку, вы знаете?
– Жалеете, что не стали орнитологом? – спросил он.
– Не знаю. Наверное. Я думала, закончу медучилище, буду поступать на биофак. Не получилось.
Она чуть развела руками, подтверждая, что – не получилось.
Потом, отвернув голову, так что он видел только высокую скулу и кончик носа, сказала:
– Лодка приходит оттуда. Из-за излучины реки. Приходит и забирает тех… кому надо. Только она приходит лишь тогда, когда человек готов.
– А когда человек готов?
– Не знаю. – Она совсем отвернулась, опустила голову. – Когда заплатит… не знаю…
– Я вам не помешаю, Инна, – сказал он. – Не бойтесь.
– Я знаю, – сказала Инна.
Она повернулась и пошла к дому, помахивая полотенцем. Походка у нее была легкая, словно она разгуливала по ялтинской набережной.
Он сел на колючую траву и глядел, разминая сигарету, как тренировались молодые аисты, взлетая, делая круги, приземляясь, поодиночке и попарно. Вода шелково переливалась зеленью и синевой, за дальними холмами темнел еще один лес, мощный и плотный, этот, казалось, не имел ни конца ни края. Так же не может быть, здесь давно уже не осталось непроходимых лесов. Он сидел, курил, ощущая внутри странную пустоту, словно та сила, которая подгоняла его все это время, наконец отпустила, не оставив ничего взамен.
– Я сделал что-то не то? – спросил он пустоту.
Та, естественно, не ответила.
Он поднялся и тоже пошел обратно, к жилью. Инны там опять не было, была хозяйка, она сидела на кухне, широко расставив ноги. Между ног у нее стоял тазик с проросшей старой картошкой, и она сосредоточенно чистила ее, роняя длинную, лентой завивавшуюся кожуру на без того грязный пол. Ему вдруг стало до тошноты тоскливо и скучно. Бродить вокруг деревни не было никакого смысла, а в доме не было ни одной книжки, чтобы упереть глаза и убить хоть немного времени, даже старых номеров “Работницы” или “Крестьянки”. Время сделалось совершенно безразмерным и каким-то полым, он даже удивился – и как это он всю свою жизнь, особенно в последние годы, находил, чем себя занять. Ведь, приходя домой, он же наверняка что-то делал? Или нет?
Чем вообще человек наполняет время, чтобы оно проходило скорее?
– Помочь ничем не надо? – спросил он, чувствуя, что голос звучит донельзя фальшиво.
Хозяйка поглядела на него темными непроницаемыми глазами, глубоко, как почти у всех местных, сидящими в четко очерченных глазницах.
– Ни, – сказала она, продолжая выпускать из-под ножа тонкую завивающуюся ленту.
Чувство неловкости нарастало, он повернулся, вышел в сени и по стремянке вскарабкался на чердак, который сейчас, при свете дня, выглядел особенно запущенным и жалким. По углам было очень много паутины, на гвозде висело побитое молью черное драповое пальто, а в углу, почему-то аккуратно перетянутая бечевой, лежала пожелтевшая кучка старых газет, которые читать было совершенно невозможно.
Зеркало отразило его лицо, оно было как чужое.
Одеяло, которое он оставил на полу, сейчас лежало на раскладушке, аккуратно сложенное, при этом никаких других следов свежей человеческой активности тут не было замечено.
Он лег на скрипнувшую раскладушку и закинул руки за голову.
Наверное, надо по-другому, подумал он, надо там, я не знаю, взять косу, наточить ее, пойти на луг и накосить сена. Наверное. Или там забор починить. Или крышу перекрыть. Ну как бы не спрашивать ничего, а просто пройтись по двору или там по дому, все починить, приколотить, чердак этот вымыть… То есть взять ведро, вернее, спросить у хозяйки, где можно взять ведро. Потом – где можно взять воду, потом – где можно взять тряпку, веник, совок и все такое, затащить все это на чердак, чердак помыть, окно тоже помыть… Тряпки все эти вынести на улицу, вытрясти и просушить. Или уборка – это женское дело? Тогда раскладушку починить. Умею я чинить раскладушку?
Нет. Я умею только перебирать бумажки. Еще неплохо умел чертить, давно, в институте. Я и косу точить не умею, или это называется править? Ее каким-то бруском правят, если я пойду косить, я первым делом ударю себя по ноге, здесь же нет врача, нет, ерунда, я не о том думаю, поздно бояться, ничего со мной не случится, а если и случится, то не это.
