Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе
— Нет-нет! Нет, нет и нет! Сначала я почувствовал, что это Она, а потом уже увидел, что она старше! Но я не знал, что она старше меня почти на 10 лет. Я думал, что лет на пять, как Ленка.
— Стоп-стоп! — улыбнулся Микки-Маус, — А кто у нас Ленка?:)
— Лена — это моя вторая жена. Ну так вот…
— Смешно… — задумчиво произнёс Микки-Маус, — ну-ну, продолжай…
— И она тоже не поняла, что я младше её настолько. У меня была борода, тоже относительно длинные волосы и умные глаза. Она думала, что я младше её лет на пять.
— Она тоже сразу поняла, что ты — это Ты? — снова поддел меня Микки-Маус.
— Я не знаю, — честно ответил я, — но она заметила, как я смотрю на неё, и на первом же устном экзамене мы познакомились, а перед вторым уже ходили вдвоём курить на близлежащий Тверской бульвар, а на третьем уже и вовсе держались исключительно вместе…
— Я всегда говорил, что ты вообще очень любишь всякие розовые пузыри! — снова вставил своё слово Микки-Маус.
— А потом, — продолжал, в свою очередь, я, — мы уже почти каждый день говорили вечерами по телефону; якобы о современном искусстве, музыкальном академическом авангарде, коим последним оба же, каждый в меру тогдашних своих представлений, практически занимались; и я уже даже был один раз у неё дома, а она один раз была у меня, а потом, потом, короче, после итогового собеседования меня взяли в этот ёбаный Литинститут, а её… нет. Ей снизили балл за то, что у неё уже было одно высшее образование, и… она не прошла.
— Давай всё-таки ближе к делу, а? — попросил Микки-Маус, который уже давно стал проявлять признаки нетерпения.
— В общем, кажется, это был первый вторник сентября. Я снова приехал к ней в гости в её волшебный Зелёный Город. Мы, конечно, по своему обыкновению, поговорили немного с ней о современном искусстве. Без этого, хоть ты и мышь, сам понимаешь, нельзя. А потом она вдруг села ко мне на колени, лицом ко мне; так, что мой лобок почувствовал дыхание её Двери…
Я прижал её к себе, как некое сокровище, которое искал всю свою, не слишком длинную на тот момент, жизнь, и мы поцеловались впервые…
— Ути-пуси! — засмеялся Микки-Маус, — Ну прямо «Вам и не снилось!»!..
— Заткнись, пожалуйста, и послушай. — тихо сказал я и продолжил, — Короче, она ещё не знала, вернётся ли из командировки её муж, с которым она только что развелась, чтобы выйти замуж за какого-то немца, именно сегодня. Она склонялась к тому, что скорей всего нет. «Ты останешься?» — спросила она меня в какой-то момент. «Да, конечно…» — ответил я. «А твоя мама волноваться не будет? — пошутила она и тут же сама нарочито важно продолжила, — Нет-нет, я понимаю. Ведь ты был уже два раза женат, а я пока только один раз была замужем!» Мы оба засмеялись. И мы пошли с ней гулять. Пошли с ней на некое зеленоградское озерцо, где один раз уже были, когда я приезжал к ней впервые, несколько дней назад. И вот там-то, на этом озерце, Микки, в меня во второй раз в жизни вошло Абсолютное Счастье.
— Оу-оу! — улыбаясь прихрюкнул он и, надув щёки, хлопнул себя по ним так, чтобы воздух вышел с малоприличным звуком.
— Мы сидели на прибрежном холмике; я прямо на траве, а она у меня на коленях; такая хрупкая, маленькая, лёгкая, любимая, близкая; такая, ну-у… как Русалочка. Совсем удивительная, совсем моя девочка, совсем Моя Девочка Единственная… «Моя Девочка Единственная» — это примерно то же, что ЖДМ, Женщина-для-Меня; и то и другое употребляется поочерёдно в романа «Псевдо», как и слово Бог — то с большой, то с маленькой букв. Я тогда только-только его написал, потому что Ольга Велимировна, прочитав как-то все четыре цикла моих рассказов, сказала мне по телефону зимой, в самом начале 1995-го года, что по её мнению, у меня уже накопилось достаточно материала, чтобы попробовать написать роман. Вот я и попробовал. Вот я и написал. И как раз его машинописный вариант буквально в ближайшую субботу перед тем самым описываемым мной первым вторником сентября всё того же года прочитала ЛисЕва, сидящая сейчас у меня на коленях.
Бог его знает, скорей всего, именно когда она читала его, она и решила для себя, что всё-таки переспит со мной… — ненадолго я замолчал, потому что задумался вдруг, а что это только что было, в смысле, последняя фраза; зачем слетела с моего языка только что эта взрослая мерзость; что, я опять сам себя испугался? Испугался, что буду смешон этой противной мыши? Для чего? Зачем я это сказал?
— Да, не стоило этого говорить, согласен, — пропищал Микки-Маус, — мало того, что это выбивается из стиля твоего повествования, так ещё это и просто как-то подловато и, словом, немужественно. Но, впрочем, особо тоже не бери в голову, потому что, в любом случае, нас с тобой уже нет на том свете, и всё равно это всё уже жизнь после жизни — так что не напрягайся, хотя, повторюсь, согласен, что в тех, прежних, рамках это выглядело не слишком, я извиняюсь, кузяво…
— Да уж… И всё как всегда из-за Быдла! — не удержался я.
— Теперь уж неважно… — сказал он.
— Да, теперь-то уж да. — сказал я.
— Ну так что? — спросил он.
— В смысле? — спросил я.
— Валяй, рассказывай дальше.
И тут я опять вдруг глубоко осознал, насколько же всё в этом мире (неважно, на этом ли свете, на том) условно. Кто из нас Микки-Маус, кто из нас я, кто истинный я из моих пилотов, и важны ли вообще пилоты настолько, чтоб придавать их крайне ограниченной деятельности слишком уж большое значение — всё это настолько неважно, настолько мелочно, настолько случайно, настолько произвольно, настолько скучно, настолько несущественно, настолько бессмысленно, что не имеет никакого значения, нет никакой разницы, и нет никому никакого резона искать тут истину; тут — это в вопросе о том, я ли рассказываю что-либо Микки-Маусу или что-то рассказывает мне он — в любом случае, это всего лишь как некое напряжение в электроцепи, и нет никакой разницы, что называть минусом, а что плюсом — электричество всё равно будет вырабатываться — на том ли свете, на этом — никакой разницы между «этим» и «тем» на самом деле не существует — всё это может иметь значение, лишь когда мы воинственно заблуждаемся насчёт того, кто есть мы вообще или даже, что мы вообще есть. Один сказал о чём-то другому или наоборот — всё одно, кто-то что-то кому-то сказал, то есть просто нечто прозвучало. Но и это тоже без разницы — прозвучало ли, прогремело, прошелестело — просто волна, просто сигнал, просто возбуждение единого поля, просто тупое движенье вперёд…
Так я, короче, тоже стал Микки-Маусом…
Мы сидели с ним на берегу озера, буквально как два микки-мауса, и болтали четырьмя ногами в воде. Один Микки-Маус говорил, другой слушал, но, в принципе, всё это совершенно неважно, потому что нас уже не было на этой земле…
— Ты так говоришь, будто это было важно, когда мы ещё были живы. — сказал один Микки-Маус другому.
— И вот она, девочка моя единственная, сидела у меня на коленях, а я сидел прямо на траве… — вместо ответа продолжил Микки-Маус Второй.
— Да я ж и так знаю всё, что ты мне можешь сказать! — воскликнул Микки-Маус Первый.
— Зачем же тогда ты просил меня об этом тебе рассказывать? — спросил Микки Маус Второй.
— Это не я просил. То есть я просил, но из вежливости! Потому что я видел, что тебе хочется об этом мне рассказать. Вне зависимости от того, хочу ли я тебя слушать! А поскольку меня так уж воспитали, что, мол, у каждого своя правда, и круто уважать её почему-то больше, чем свою собственную, то вот я, проявляя как бы, как выразился бы Пушкин «милость к падшим», и решил сделать вид, что мне и впрямь хочется, чтобы ты об этом мне рассказал; чтоб тебя, убогого, ещё более не расстраивать. Понимаешь? Говорю же, из вежливости! — снова невинно улыбнулся Микки-Маус Первый.
— Неужели всё это имеет значение даже теперь, на том свете? — в изумлении прошептал Микки-Маус Второй и, смешно двигая зачем-то руками, отступил зачем-то во тьму.
Микки-Маус Первый подбросил хворост в костёр, присел рядом на какое-то упавшее дерево, пошевелил длинной палкой угли, пожал плечами и сказал, в сущности ни к кому конкретно не обращаясь:
— Конечно имеет! Всё имеет значение! Тем более, что никакого того света нет…
Ольга Велимировна — сладкая. И голос у неё удивительный.
И как это вышло так, что долгое время никто не понимал, что на самом деле я делаю? Их умиляло то, что на самом деле должно было вызывать безысходный ужас; как во сне, когда в самый неподходящий момент становятся ватными ноги. Это я вообще о прозе своей. Если в неё вчитаться как следует, не может не стать очевидным, что я — самый опасный человек на земле.
— Для кого?
— Что для кого?
— Для кого опасный?
— Ну-у… как…
— Вот я и говорю, а если подумать?
— Для себя самого?
— Молодец! Теперь рассказывай дальше.
— Уже стемнело. А мы всё сидели, прижавшись друг к другу. Или можно сказать так: а я всё сидел, прижимая к себе мою Русалочку, сидящую у меня на коленях. И вот просто я чувствовал, что шёл к этому дню всю жизнь. И всю жизнь знал, что когда-нибудь это произойдёт, и вот… это и происходит. В данный момент, прямо сейчас, прямо со мной. Это Она. Это совершенно точно Она. Не может быть никакой ошибки. И она тоже сидит сейчас у меня на коленях и тоже знает, что она — это Она, и я — это именно её Я. А она — моя Она. А я — её Я.
