Андрей Ефремов - История о трех пистолетах
Наверное, у меня совсем слетела башня, потому что последняя мысль показалась мне очень утешительной. Я ходил туда и сюда по мокрому асфальту и ожесточенно думал о том, что Лиле придется устраивать мою судьбу и что вот тут-то она и увидит, что я люблю ее так, что никакой Брамс… И все это громоздилось одно на другое, и уже в бедной моей голове не было никакого порядка.
Так я ходил часов до пяти утра. Дважды у меня проверяли документы, а я тогда и не понял, какая гроза прошла мимо. Трижды я поднимался к дверям нашей квартиры и не осмелился войти. А что бы я сказал? У меня в кармане пистолет, а я побоялся умереть. Но ей все равно, она мечтает о Брамсе.
Однако мысль о Самандарове спасла меня. Самандаров ждал моего звонка, и с четвертого раза я пришел домой. Лилька сидела на белом диване в нашей полупустой гостиной и ревела в три ручья. Она бросилась на меня, и я так и не понял, обнимала она меня или колотила. Голова ее вздрагивала у меня на мокром плече, и слезы были горькие, как морская вода. Потом она утихла, и я медленно поднял ее лицо к своему. Так же медленно она отвела мои пальцы подбородком и снова прижалась лбом к проплаканной рубахе. Яснее ясного – она не хотела, чтобы я ее целовал. Кто мне скажет, какого черта она плакала?! Кто мне скажет, почему я выстрелил в воду?
„Я тебе совсем не нужен“. – „Не смей мне это говорить“. – „Я умру без тебя, Лилька!“ – „Я тоже“.
Она не врала, мужики! Но когда я ее подтолкнул к дивану, вывернулась ящеркой и села. Ох, она знает меня… Я опустился на пол и прижался затылком к ее колену. Потом я прикрыл глаза и подумал, что если стреляться вдвоем, то совсем необязательно падать в воду без документов. А если Лилька не захочет стреляться сама, в нее что – мне стрелять? И тогда я понял, что пистолет надо быстренько продать. Чертова машинка уже шевелилась у меня в кармане. Я сказал, что еду к Самандарову (это тоже была правда), поцеловал ей соленую ладонь и ушел.
Самандаров меня в тот день не дождался.
– Ты застрелился! – сказал наркоман с восторгом. – Тебя больше нет. И всех нас больше нет. И ментов больше нет. Пошли отсюда! Я знаю куда.
Коммерсант дал ему подзатыльник.
– Но я вышел из дома, – продолжил Иван. – Потом я вывел из гаража Лилькину машину и уже выехал из двора, когда меня тормознула какая-то девчонка. Уже когда она забралась в машину и стала молчать, я догадался, зачем взял ее. Я хотел, чтобы она говорила. Когда девчонки берут тачку, они говорят о всяких понятных глупостях, а этого мне и не хватало. Да попросту я спятить боялся! Я притормозил и подумал, что хорошо бы проехаться с ней куда-нибудь на край города, и чтобы она трещала без умолку, и чтобы возилась с помадой и уронила бы ключи… Словом, я остановился. Она уселась сзади и принялась молчать с такой силой, что у меня заломило затылок. Потом она все-таки сказала, что ей нужен правый берег Невы, и я решил, что дорогой она успеет разговориться.
Мы ехали минут пять, когда она спросила: „Иван, вы меня не узнаете?“ Я глянул в зеркальце и затормозил. Это была Альбина. „В случайности не верю“. – „Да, – сказала она, – я видела, как вы ходили туда и сюда. Но тогда я боялась вам помешать. Вы думали про что-то и иногда разговаривали“. – „А теперь?“ – „Ну, вы же куда-то собрались, значит, вы все решили. Я подумала, что теперь можно и мне“. И тут она опять вглухую замолчала. Она, наверное, решила, что настала моя очередь. А я разозлился и с упоением объезжал колдобины. Так мы помолчали, и я почувствовал, что злоба на непрошеный разговор очень меня бодрит. Я не боялся рехнуться, и Лилькины горючие слезы наверняка выплакались уже и успели просохнуть.
„Ну, – сказал я, – об чем печаль?“ Альбина ответила совершенно серьезно: „Печаль о Валерии Викторовиче“. Впору было захохотать. Я остановился и развернулся к ней. „У вас печаль, у меня печаль. Минус на минус дает плюс. Будем веселиться, Альбина“. – „Не будем, – сказала Альбина еще серьезней. – Валерий Викторович хворает“. И слово за словом, как отличница на уроке, она стала объяснять мне, что я должен вернуть картину. Я спросил ее, знает ли она, что это за картина? Альбина покраснела. „Я ее глядела. А пока у вас другая картина, он не поправится. Только не отказывайтесь! Вот что, мы сейчас поедем в мастерскую, и я вам дам денег. А вы вернете картину“. Мне нужно было необидно высадить ее из машины, но я об этом не догадался. Блин! Я вдруг страшно захотел оказаться в мастерской. Там я победил, там я добыл Лильку! И я держал на уме еще кое-что.
До самой мастерской Альбина не проронила ни слова. Я думал, что она волнуется, что мне еще придется приводить ее в чувство, но она шустро собрала чай и села напротив меня за тем столом, где пировали Валерий Викторович с Юлианом. Она была девочка хоть куда, у нонконформиста губа не дура. Таких синих глаз в нашей слякоти и гнили не найдешь. Она, понятно, волновалась, но руками без толку не шарила, чашки туда-сюда не двигала, только никак не могла начать. Я спросил, что с художником приключилось? Она вздохнула и объяснила, что вернувшись от матери, нашла Валерия Викторовича с высоченной температурой. „Он лежал вот тут на животе. Потому что на спине под левой лопаткой у него вырос фурункул. Юлиан – вы знаете Юлиана? – он странный, Юлиан, но он очень хорошо ухаживал за Валерием Викторовичем. Он чем-то мазал его. А потом было заражение, и Валерий Викторович чуть не умер. Я уходила в кухню плакать. Но теперь все хорошо, он гуляет в лесу, а я езжу к нему через день. Теперь нужно вернуть картину, и все исправится“. Меня малость напугал этот фурункул под левой лопаткой, но я тут же решил, что все это бред. Не пошел же у меня трещинами череп, а раз так, то и нечего распускать слюни. Я сказал, что не отдам картину, и объяснил, что к чему. Но Альбину трудно было сбить с толку. Она легко поднялась со стула, вышла и принесла денег. „Вот, – сказала она, – а когда Валерий Викторович вернется, он даст вам честное слово, что никаких портретов больше не будет. И про честное слово придумала не я, это он сам сказал“. Тогда я взял и рассказал ей все. Ни черта она не поняла! Она была в него влюблена по уши, все от нее отскакивало. Я разозлился и велел ей достать наш с Лилькой портрет. Она поставила его передо мной на стул, а сама села по ту сторону холста. „Так не пойдет“, – сказал я, посадил ее рядом с собой и подробно объяснил, что к чему. Кстати, и про ту акварель, которую Лиля купила – тоже. Тут-то она и въехала. Все поняла про паскудство своего ненаглядного. То есть это я так подумал. А она сказала, что это интуиция художника и что ничего такого быть не могло. Тогда я достал пистолет и объяснил ей, откуда взялся фурункул: „Ты пойми, пойми, это у него от нечистой совести. Ну, не могу я ему отдать ту картину. Я не верю ему, он не верит мне“. Тут она прижала ладони к груди и стала объяснять мне, как Валерий Викторович хорош. И квартиру-то он Магде оставил, и за первого сына в какой-то там гимназии платит, и ее, Альбину, „выручил из такой беды, такой беды… Вы не знаете, какая там у нас жизнь! А я не поэтому за него пошла. А потому что он добрый и красивый. Я даже не знала, что он художник! Как же ему не верить?“ Она еще подумала и сказала, что Валерий Викторович дарит ей цветы, и меня от этого прямо-таки скрючило, потому что у Лильки имеется бзик: она мне не разрешает дарить ей цветы. Положим, не самая странная причуда, и хрен бы с ней, но только я из-за этих цветов Лилю вспомнил. И прямо как с цепи сорвался. Я стал кричать, что я за Лильку город сожгу, что кто ее обидит, три дня не проживет. А поскольку я хорош был, то еще и чашку свою разбил. И от этого совсем соскочил с рельса. „Посмотри! – кричал я Альбине. – Ты посмотри, какая она красивая! Разве можно ее обижать? Я с ней рядом жить недостоин. Но я добился, я с ней, а раз я с ней, в обиду ее не дам!“
Я тряс Альбину за плечо через стол, она то отрывала мою руку, то тоже принималась меня трясти, и все это, не хочу говорить, перед каким портретом. Потом мы с ней поплакали. Она на деньги, которые для меня приготовила, я – на пистолет. И тут она говорит: „Значит, вы ее любите. Это хорошо. Только теперь мы ни за что не договоримся, потому что я тоже Валерия Викторовича люблю“. Во мне от этих слов что-то лопнуло. На деревянных ногах я обошел стол и поцеловал ее. Кто мне поверит, что я целовал ее оттого, что любовь к Лильке уже не вмещалась в моих потрохах?
Мы целовались так, что чуть не задохнулись, потом оторвались друг от друга и на минутку потеряли сознание. А было ли что-нибудь еще – понятия не имею. Наверно – нет. Мы же с ней были полумертвые.
Она очнулась первая и спросила: „Ты понял, какой он?“ А я ей сказал, что теперь знаю, что делать.
– Ты погоди, – сказал коммерсант Геннадий. Он слушал все внимательнее, и все печальней становилось его лицо, правда, на этом месте он покривился от досады. – Как это „понятия не имею“? Если ты с бабой в койке был, то был. А если не был, то не был. Поздно, Ванька, девочку ломать! И ты, Ванька, рожей не уворачивайся, не скручивай рыло на сторону. Ты эти свои приключения хрен кому еще расскажешь. А соврешь теперь, так оно и все брехней станет!
