Нодар Джин - Повесть об исходе и суете
Потом я объяснил, что совершенство ведёт к смерти, ибо нету ничего более совершенного, чем смерть. Мудрость заключается в знании того — когда надо избегать совершенства!
Потом я махнул рукой и сказал, что успех Японии — горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то есть не творчеству, а мастерству. Закончил, конечно, вопросом: Отчего это на иных планетах уже нету жизни? Ответил, конечно же, сам: Оттого, что инопланетяне совершеннее нас!
Речь вышла длинной, но я слушал себя внимательно. Более всего меня в моей речи обрадовала тональность. Наконец-то мне удалось приобщиться к местному стилю — наступательно-дружелюбному. Как тяжёлая рука на плече собеседника плюс широкая улыбка и мягкие жесты.
И всё-таки моё финальное движение оказалось по-петхаински драматичным. Вырвав у Чака стакан, я выставил три восклицательных знака и запил их коньяком.
Послышались аплодисменты — и я развернулся в их сторону.
Аплодировали дети. Прямо напротив Чака с японцем, на двух высоких кожаных диванах, улыбаясь и раскачивая короткими ножками, сидели тринадцать маленьких человечков.
Чак повёл меня к ним знакомить.
Я шёл с протянутой рукой, поражаясь на ходу понятливости американских школьников.
Подойдя к ним вплотную, удивился ещё больше. Человечки оказались мужчинами одного со мной возраста или старше, с морщинами вокруг глаз и с проседью на висках. Карлики! Все — за исключением одного — легко спрыгнули с диванов на ковёр, и я пригнулся пожимать им руки. Ладони у них были одинаковые — пухлые и холодные. Зато имена — самые разные, хотя все — испанские.
Тот, который остался на диване, назвал американское имя, Джо, но оказался не карликом, а школьником. Сыном Чака и Пии, нарядившимся, как карлики, в аквамариновый пиджак с красным жилетом и с жёлтой бабочкой.
Меня усадили в кресло рядом с ними, и — пока Пия хлопотала на кухне над ужином — я приобщился к деловой дискуссии. Обсуждалась идея, которую Чак называл «сумасшедшей», то есть хорошей, а японец — сумасшедшей, то есть плохой.
Речь шла о рентабельности учреждения карликовой колонии в окрестностях Нью-Йорка, на берегу океана в Лонг-Айленде.
Двенадцать лилипутов, сидевших на диване Чака Армстронга, являлись посланниками карликового поселения, состоявшего из двухсот двадцати человек и обитавшего на восточном побережье Флоридского полуострова. Точнее, — отпрысками двенадцати колен, основанных там неким лонг-айлендским богатеем по имени Аугусто Севилья.
23. Трогательное не может не приносить прибыль
Свыше ста лет назад этот тогда уже немолодой романтик, уверенный, что Флориде выпало быть прихожей комнатой самого Господа, переселился в Сарасоту. Там, на берегу океана, он выстроил вереницу крохотных, но разноцветных дворцов и замков в мавританском стиле, заселив их одними только лилипутами. Он заманивал их к себе с Багамских островов роскошью и обещанием необычного существования. В лилипутах и в общении с ними его возбуждала возможность отмежеваться от реального мира и вернуться в детство, расставание с которым — хотя оно было у него несчастливым — является, мол, началом осознанного умирания.
Он женился на трёх лилипутках и прижил с ними двенадцать сыновей. В заботе о потомстве он учредил цирк, куда съезжались любители диковинок. Сперва они съезжались из окрестных городов, потом — со всей Флориды, и наконец — из других штатов страны.
Предприятие оказалось столь удачным, что рядом с главным дворцом Аугусто Севилья построил мощёную мозаичными плитами пристань, приобрёл два трёхмачтовых парусника и ежегодно отправлял их — с новыми труппами на борту — в дальнее плавание. Один в Европу, а другой в Южную Америку.
По наказу Севильи, карлики привозили оттуда лучшее изо всего, что продавалось в древних городах света. В том числе копии античных колонн и статуй, которые они устанавливали в своём коллективном имении, в опрятном парке, протянувшемся между головным дворцом и зданием цирка.
Вся колония, от стариков до детей, заделалась дружными и весёлыми циркачами. В окружении счастливых и преданных лилипутов, магнолий и пальм, еженощных фейерверков и неостывающего солнца Аугусто Севилья вернул себе детство. Более продолжительное, чем оно бывает, и более счастливое, чем ему выпало.
Каждому из циркачей — на пальмовой аллее вдоль дворцов — он поставил при их жизни по мраморному памятнику в благодарность за посрамление времени, даровав им за это роскошную иллюзию бессмертия. Сам он умер, однако, не раньше, чем впервые после переселения в Сарасоту отправился по делам наследства на родину. Там и скончался, в реальном мире. На нью-йоркском вокзале. В ожидании поезда, который должен был вернуть его в Сарасоту.
С кончиной лонг-айлендского романтика колония не распалась, хотя цирковые труппы постепенно сошли на нет. Парусники заплесневели, а здание цирка захламилось и сгнило. Потом наступила нужда, а с ней — уныние и раздоры. Карлики — полтысячи человек — продолжали жить во дворцах, но перебивались продажей нажитого состояния: редких мебельных гарнитуров, древних итальянских гобеленов, голландских картин и драгоценной китайской посуды.
Вскоре дело дошло до продажи самих дворцов, замков и земель.
После долгих дебатов колония решила уступить недвижимое имущество не отдельным лицам или частным компаниям, но — за меньшую цену — федеральному правительству, единственному клиенту, согласившемуся на выдвинутое карликами условие: на протяжении последующих двадцати лет им будет позволено жить в своих дворцах, после чего территория объявляется национальным заповедником и называется именем Аугусто Севильи.
За истекшие девятнадцать лет вырученная сумма была глупо растрачена, а численность колонии сократилась вдвое.
И вот теперь, когда выжившим потомкам бесшабашных циркачей предстояло через год покинуть Сарасоту, они снарядили посланцев на родину основателя колонии в приокеанский городок в районе лонг-айлендского Хэмптона с предложением к местной мэрии основать там постоянно действующий цирк лилипутов — на земельном участке, записанном на имя двенадцати отпрысков великого романтика Севильи. В этот цирк, объяснили карлики, могли бы съезжаться все нью-йоркцы. Взамен они попросили выстроить для них в кредит жилой комплекс из крохотных зданий. И это стало бы дополнительной приманкой для туристов.
Мэрии идея пришлась по вкусу, но у неё не было денег. За ними она направила карликов к Чаку Армстронгу, выделявшемуся из инвесторов интересом к «сумасшедшим» проектам. Чак призвал в дело своего нового любовника Кобо, инициатора усовершенствования системы блиц-ресторанов типа «Макдональдс» на Хоккайдо.
Кобо рассудил, что идея карликов ненадёжна. По его мнению, возрождение интереса к цирку, как большинство вещей на свете, будет мимолётным. Единственное, что понравилось ему в проекте, — строительство миниатюрных зданий по габаритам лилипутов. Он предлагал выстроить в Лонг-Айленде дюжину крохотных «Макдональдсов», в которых питались бы только дети. И работали бы только карлики.
На быстрый вопрос Чака — «Почему именно „Макдональдс“?» — японец ответил ещё быстрей: Изо всех фирм по организации народного питания именно эта вправе рассчитывать на долговечность благодаря скрупулёзному вниманию к деталям и стремлению к постоянному совершенствованию. Только «Макдональдс», сказал он, предписывает при поджаривании хамбургеров не перебрасывать их с бока на бок, а заботливо переворачивать и выбрасывать в мусор, если в течение десяти минут их не удастся продать. А жареные картофельные стружки позволяется держать не дольше семи минут!
Японец предположил, что местная детвора не будет вылезать из этих столовых, — тем более если каждую пару часов лилипуты будут забавлять её десятиминутными аттракционами, за которые нужно взимать плату.
Ни одному из двенадцати лилипутов план не понравился по той причине, что зиждился он не на искусстве, которое есть игра, а значит, свобода, а на рутинном труде. Который хуже бездомности, а значит, унизителен.
Карлики сказали, что только недавно они отказались от менее унизительной работы: прибивать Христов к крестам. Деревянные фигурки Спасителя — приблизительно с них ростом — им предложили поставлять за бесценок из Панамы, а кресты из Уругвая. Оставалось прибивать одно к другому. Причём, предприниматель предоставлял им свободу покрывать продукт любой краской. Карлики отказались: рутинный труд.
Идея японца понравилась зато девятилетнему Джо. По настоянию Кобо, отец пригласил его на дискуссию в качестве представителя будущей клиентуры. Чак колебался: история Аугусто Севильи и сарасотской колонии циркачей — как и возможность воссоздания карликового поселения в окрестностях Нью-Йорка — его растрогала, и вопреки советам Кобо он не решался от неё отмахнуться. Размышляя вслух, Чак вспомнил своего деда, владельца крупной фабрики по изготовлению поздравительных открыток и тонкого знатока жизни, от которого он унаследовал убеждение в том, что трогательное не может не приносить прибыль.
