Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта
Однажды проходил я мимо подворья омды. Дело было зимой, омда сидел на солнышке, а ведь оно в эту пору что дорогой плод, созревший раньше времени. Он подозвал меня, стал расспрашивать о делах, о семье. Посетовал я на бедность, и омда предложил мне охранять его подворье, скот, амбары и сад. Я возразил было: это, мол, входит в обязанности дежурного сторожа, но он сказал: так-то оно так, и порядок этот заведен был еще при его прадеде, но теперь другие правила: все это считается частными владениями омды и он обязан нанять сторожа и платить ему из своего кармана. Один из мужчин, сидевших возле омды, — у них только и дело, что угодничать перед омдой, соглашаться с каждым его словом да еще доносить обо всех деревенских делах, — сказал: омда-де хочет мне помочь. У него доброе сердце и, не желая обижать меня милостыней, он предлагает мне работу. Владения омды — это часть деревенской территории, и их положено охранять одному из сторожей. Ведь омда служит правительству, и наш долг уважать его так же, как мы уважаем правительство, а потому, — добавил подхалим, — я обязан с почтением принять протянутую мне руку. На другой день я приступил к работе. Владения омды мне были хорошо знакомы, но теперь моей обязанностью стало охранять их. О плате мы не договаривались. Мне достаточно было слова омды. К тому же его последняя жена — женщина щедрая и великодушная, кормила меня ужином и завтраком, поила чаем, а иной раз и угощала табаком. Все это я воспринимал как воздаянье бедняку, который живет в безмерной скудости.
В тот вечер жена омды захворала и не выслала мне ужин. Я осведомился о ее здоровье, мне сказали: она лежит в постели. Пожелав ей скорого выздоровленья, я пошел ужинать домой. Причина недомогания жены омды, — показалось мне, — вовсе не болезнь. Нет, здесь что-то другое, какая-то тайна. Последние дни она плохо выглядела, побледнела, глаза ввалились, все время кашляла, словом, и вправду была нездорова. Но в чем тут причина? У всех жителей нашей деревни — богачей и бедняков — свои тайны, и совать в них нос не пристало…
Так вот, стук в дверь напомнил мне об ударах судьбы. Разные они были, но уж один пришелся прямо, как говорят, по темечку и был так силен, что я даже подумал: все, кончилась моя жизнь и воззвал к смерти как к избавлению. Услышав стрельбу на подворье омды, я обрадовался. Когда у кого-то из земляков радость, ликует вся деревня. Мне и в голову не пришло, что выстрелы эти предвещают нам всем черные дни, а радость одного обернется печалью и горем для других. Выстрелы, доносившиеся из богатого дома, никого не удивили, у богачей ведь праздники не кончаются, за одним тотчас приходит другой. Но вернулся домой мой сын, и я прочел на его лице небывалую тревогу. И все же, прежде чем говорить о той беде, познакомлю вас с сыном. Зовут его Мысри, он у меня единственный. Остальные пятеро — дочери. Он учился и окончил школу второй ступени в нашей деревне. Но учиться дальше можно лишь в городе, а значит, нужны деньги на жилье, еду, одежду, книги. К тому же мне нужен помощник и в поле и дома. Старею я и кто-то должен меня заменить. Вот я и решил, хватит с него и второй ступени, но Мысри уж больно хотелось получить образование. Он в школе всегда был первым. Сыновья богатых отцов приходили в наш бедный дом, и он помогал им готовить уроки. Мы крепко поспорили с Мысри, он даже чуть было не ушел из дома; но под конец договорились так: он поступит учиться заочно, а готовить уроки будет вместе с ребятами, которые каждый день ездят в среднюю школу, в маркяз. Да, трудно ему пришлось, но закончил он школу первым учеником. Ну, стало быть, вернулся Мысри домой, лицо угрюмое, мрачное. Я спрашиваю, что, мол, за радость такая в доме у омды, почему стреляют и загруды выкрикивают, а он отвечает: настал самый черный день в нашей жизни. Я даже рот открыл от изумления. Сегодня, продолжал он, суд принял решение вернуть омде земли, конфискованные у него по закону об аграрной реформе и поделенные между крестьянами. Полиция, говорят, изымет участки у тех, кто ими пользуется, и передаст омде. Я сперва подумал, будто речь идет просто о перемене владельца. Земля будет принадлежать не правительству, а омде. Но Мысри засмеялся — горько так — и пересказал мне слова омды, который всем, приходившим к нему с поздравлениями, заявлял: нет, мол, не приму ни клочка земли, если на ней сидит арендатор, я желаю получить свою землю свободной от аренды, а уж потом буду делать с ней что захочу — может, засею, может, застрою или сам сдам в аренду исполу. И представил я себе свой участок: три феддана, квадратный кусок земли, я возделываю его который год. Увидел мысленно и загон для скота, сакию, ее мы построили вместе с соседями, камфарные и эвкалиптовые деревья, — ими обсажен участок. Оба мы, я и Мысри, чувствовали себя беспомощными и потерянными, Мысри казался даже беззащитнее меня. Всю жизнь вроде, был сильнее, а тут сник. Я не знал, что и делать. Хотелось мне выглядеть в глазах Мысри решительным и смелым. Вот я и высказал предположение: а не сплетни ли это, пущенные бездельниками, которые только и знают, что рассиживаться на скамьях да чесать языки. Да и кто посмеет отобрать у нас землю?! Но Мысри сказал: посмеют, дело это решенное. Утром пошли мы в поле. Весна уже близилась к концу, теплынь стояла как летом, погода чудесная. Самые что ни на есть благодатные дни в году. А дел в поле столько — с утра думаешь: нет, целого дня не хватит все переделать. Мысри сел на краю поля и, спустив ноги в арык, стал бросать в воду обломки кирпича, следя за тем, как круги на ее поверхности разбегаются все шире, покуда не разобьются о берега арыка. Глянул я на Мысри да на поле и пропало вдруг у меня всякое желание работать. Положил мотыгу и серп под дерево, пошел к сакии. В ковше было немного воды, я сполоснул лицо и вымыл ноги. Встал лицом к ветру, чтобы обсохнуть. Подумал было совершить омовение и помолиться — на мне был вчерашний долг, от расстройства я пропустил вечернюю молитву. В загоне сиротливо сбились в кучу буйволица, корова, осел и две овцы. Мы с Мысри вернулись домой. Непривычно мне было уходить так рано, я всегда оставался в поле до тех пор, пока очертания его не начинали тонуть в вечерней мгле, и чувствовал, будто в чем-то провинился перед деревьями, арыками и землей. У дома омды толпился народ. Нас остановил один из сторожей, стал настойчиво предлагать шербету. От стакана с красным шербетом шел дразнящий приманчивый запах. Но Мысри, отказавшись от угощения, отстранил сторожа с дороги. Тот едва не полез в драку, но потом рассмеялся, дураки, мол, отказываются от угощения омды. Дома нас ожидали несколько феллахов — они тоже арендовали землю, конфискованную по закону о реформе. Мы, говорят, тоже слышали о решении суда, почему же оно принято без нас, никто нас даже не вызывал. Впрочем, мы ведь не являемся в этом деле юридической стороной. Омда подавал в суд на правительство. Мы тут ни при чем. Одни утверждали, мы, мол, имеем право опротестовать решение суда. Другие заявляли: ладно, пока еще рано говорить об этом, подождем — пусть омда получит письменный текст решения и начнет его исполнять. Вот тогда-то мы и выступим сообща. Надо только держаться вместе. Но тут одна крестьянка, — она после смерти мужа сама кормила семью, сказала: нет уж, вода все равно вверх не потечет и сопротивляться бесполезно, омда все равно землю отберет. Вдруг Мысри вскочил на ноги и воскликнул: нет! Этому не бывать! Мы жизнь положим за землю.
На другой день в деревне только и было разговору что о земле, возвращаемой омде. Много ходило всяких слухов, но точно было известно одно: омда требует свою землю назад. Три дня прожили мы в ожидании и страхе. Кое-кто, правда, утешал себя: у правительства, мол, день что год, и текст решения придет к омде годика через три — не раньше. В тот самый день, когда суд вынес свое решение, омда потребовал машину, сел в нее вместе с телефонистом и отправился в маркяз. Все решили: теперь он вернется с приговором в руках, чтобы завтра же приступить к его исполнению. Но сосед, видевший, как омда возвращался из маркяза, уверял, будто никакого приговора тот не привез, потому что вид у него был растерянный и озабоченный, как у человека, на которого свалилась какая-то нежданная неприятность. На третий день явился полицейский офицер в сопровождении трех солдат на лошадях одинаковой серой масти. Такие наезды всегда заставляют сердца сжиматься от страха. Офицер собрал феллахов, арендующих те участки, которые решено возвратить омде. Принял он нас на подворье омды, в комнате, где хранится оружие. Был он немногословен, сказал лишь: есть, мол, решение передать наши земли омде, ибо они — его собственность. А поскольку во время конфискации земель они не сдавались в аренду, то и возвращены должны быть также без арендаторов. Сохраняют силу только арендные договоры, заключенные с самим омдой. А те, что заключались с управлением аграрной реформы, отныне считаются недействительными. Потом офицер добавил: мол, он, хоть и полицейский, но египтянин и не забывает о том, что мы его соотечественники. Поэтому он предпочел встретиться с нами в дружеской обстановке, и дело, надеется он, будет улажено по-хорошему. Если же мы станем возражать, нас рассудит закон, а закон ясно и категорически заявляет: землю следует вернуть омде. Он, офицер, готов взять на себя роль посредника и напомнить омде о том, что его долг позаботиться о нас, не оставить нас без куска хлеба. Все мы люди и должны жить по законам любви и братства, а не ненависти и вражды. Один из нас встал и спросил: как же нам быть, нам и нашим детям? У вас есть господь, — ответил офицер, — и есть омда, он уведомит власти о вашем положении, и они примут соответствующие меры. Египет не оставит своих детей без земли и без работы. Египет уважает и чужестранцев, а уж о собственных гражданах и говорить нечего!
