Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов
8
Кроме йоги и Боба, еще одной папиной страстью была международная политика. Когда наш маленький брат оставлял его на минуту в покое, мой отец прикладывал к уху ультрасовременный радиоприемник «Сони», по которому слушал на коротких волнах новости из всех столиц мира. Папа говорил на английском, немецком и португальском и имел понятие о русском, японском, испанском и греческом. Короткая, но блестящая карьера в бельгийских спецслужбах приучила его понимать людей с полуслова. Уже несколько дней он, казалось, был озабочен ситуацией на островах Тонга — монархии короля Тауфа Ахау Тупу IV, правившего с 1965 года. Эти острова находились к востоку от острова Фиджи и к западу от островов Кука, в трех тысячах миль от Сиднея.
Я еще не описывала внешность моего отца. Он был высоким, но не таким, как моя сестра. Он говорил, что большинство стариков — маленького роста, потому что высокие умирают в молодости.
Высокие болеют чаще, чем низкие. Вирусы и микробы охотнее выбирают первых, где у них больше места, чтобы развиваться и размножаться. Если какой-нибудь предмет, например, балка или цветочный горшок, сваливается сверху, то падает на голову высокого, поскольку она ближе к небу. Высокий, обладая более крупным телом, первым попадает под пули в перестрелке. Он раздражает низкого, закрывая тому горизонт. В итоге в один прекрасный день низкий мстит высокому. Высокий же не видит низкого, и тому нечего бояться. Мы спрашивали у отца:
— Как же так вышло, папа, что ты еще жив?
— У меня хватило ума жениться на маленькой женщине.
Он усмехался в свои седые усы и добавлял, озорно поблескивая глубоко посаженными голубыми глазами:
— Маленькие женщины посланы на Землю, чтобы управлять большими мужчинами.
Замечания папы нашли подтверждение в смерти Жана-Луи Трюбера через несколько недель после разрыва с моей сестрой. Заведующий отделом игрушек выходил из американской клиники, где навещал свою супругу и дочь Мари, которая никогда не узнает (если только, пребывая еще в этом мире, не прочтет мою книгу), что обязана своим рождением банковскому счету из отеля. Шел дождь. Трюбер колебался: то ли взять такси, то ли поехать на автобусе. Он выбрал автобус. Новая роль молодого отца заставляла его экономить, кроме того, он считал, что в автобусе больше места для его больших ног. И тут какой-то голландский грузовик занесло на бульваре и он врезался в крытую автобусную остановку, где стояли Жан-Луи Трюбер и молодой невысокий мужчина, не получивший в этой переделке ни единой царапины. Трюбера похоронили через два дня на кладбище Пер-Лашез среди других гигантов, умерших, как и он, слишком рано. После траурной церемонии Синеситта возвратилась в «Прентан» пешком в память об их еженедельных прогулках с Трюбером год назад.
Лицо моего отца, которое мы видели все реже и реже, — так как оно почти постоянно было скрыто то за радиоприемником, то за головой или рукой Боба, то за газетой «Суар», на которую он, хотя и уехал из Брюсселя пятьдесят пять лет назад, все еще подписывался, — было длинным и впалым. Глубокие морщины на лбу, «гусиные лапки» у глаз, изрытые впадинами щеки говорили о том, что папа в своей жизни много думал, видел и смеялся. В отличие от меня, сестра унаследовала от него грациозные и воздушные руки — руки пианиста или дирижера, — которые дружелюбно дотрагивались до всех предметов и изящество которых подчеркивали даже старческие пятна. Мама часто говорила, что влюбилась в папу из-за его рук и ног. Правда, мне редко доводилось видеть его в плавках, — когда я родилась, ему было уже шестьдесят, и на пляже в Плестене он сидел в обычной одежде, соглашаясь закатать рукава рубашки только при температуре воздуха выше тридцати пяти градусов (редкое явление на Северном побережье), — но я заметила, что в брюках с безупречными складками, которые он носил и зимой и летом, его ноги производили неизгладимое впечатление на женщин. А на нашем последнем празднике мадам Глозер даже сделала ему комплимент по поводу его ног. Ноги моего отца были под стать его облику: элегантные, ухоженные, безупречные. Они не опускались на землю — они едва ее касались, ласкали.
— К чему приведет оспаривание Конституции 1878 года — вот большая загадка островов Тонга. По моему мнению, ни американцы, ни тем более австралийцы не допустят, чтобы демократы, получившие шесть мест из девяти на последних выборах, свергли короля Тауфа Ахау IV. Интересно, удастся ли ему избавиться от барона Вайа оф Хума?
— Кто такой этот барон? — спросила Синеситта.
— Глава тонганского правительства. На островах Тонга проживает девяносто семь тысяч жителей: там нет ни одного солдата, ни одного военного судна и военного самолета.
— И что это означает? — снова спросила сестра, единственная из нас, кто пытался следить за папиными рассуждениями о геополитике.
— Как всегда, прекрасный вопрос, моя девочка. Это означает, — послушайте-ка и вы, вас это тоже касается! — что в случае серьезного конфликта между королем и демократами иностранная держава будет вынуждена вмешаться и применить военную силу, чтобы не допустить в некотором роде хаоса, то есть массовых убийств.
Заходящее солнце томно скользнуло по столу, издевательски задержалось на застывшей лужице из масла с уксусом в пустой салатнице, куда Синеситта регулярно макала чайную ложку, слизывая с нее эту микстуру, обожаемую ею чуть ли не с младенческого возраста, ослепило тарелки и объяло пламенем все столовые приборы. Клеенка с крошками хлеба — вот картинка, которая будет всегда олицетворять для меня семейное счастье и которая, кстати, вполне могла бы стать названием этого романа.
— Думаешь, это будут Соединенные Штаты? — продолжала засыпать папу вопросами Синеситта.
— Конечно, Соединенные Штаты, но это может быть и Австралия, почему бы и нет? Что сделает тогда французское правительство? Не будем забывать, что и у нас есть интересы в Тихом океане. Новая Каледония не так уж и далека оттуда.
Затем папа объяснил, что с распадом Советского Союза основной расклад в международной политике изменился.
— Отношения между двумя противостоящими, равномогущественными лагерями последовательны, поучительны и продуктивны, — сказал он. — Иметь противника — значит задаваться вопросами о самом себе и отвечать на них. Борьба между Востоком и Западом — это урок хладнокровия и смелости в политике. В этой всемирной игре в домино все настолько старались соблюдать правила игры, что победила сама игра. Восток заставлял Запад считаться с ним, и когда Восток перестал быть врагом Запада, то Запад начал сомневаться в самом себе, терять свое лицо и выдержку. Что касается Востока, то он, как бы это выразиться, полетел к чертовой матери. И теперь на земле есть один только лагерь, объединяющий племена, ненавидящие друг друга, обвиняющие друг друга с помощью видеорепортажей, сотрудничающие с дьяволом. Из-за исчезновения Востока и Запада, которые с помощью холодной войны успокаивали — охлаждали — игроков, сегодня в мире раздаются оглушительные крики беспредметной ненависти. Это как в футболе, когда двадцать два игрока решают объединиться в одну команду. И что тогда происходит с матчем? Сразу же нужно раздать несколько мячей, снять футболки, избавиться от арбитров. Публика, ничего не понимая, покидает трибуны. Вскоре уже не хватает мячей, игроки скучают и все хотят наносить удары. Вначале они пытаются вести мячи по всем правилам искусства, потом один ловкач находит, что проще взять мяч под мышку, другой делает то же самое. В ход идут кулаки. Поскольку больше нет ни матча, ни правил, арбитры — ООН, ОАЕ, ЮНЕСКО — остаются в стороне от заварухи. Только секунданты — Красный Крест, ЮНИСЕФ — пытаются делать свое дело. В драке игроки снова группируются по странам, регионам, городам, деревням, семьям. Они наносят друг другу все более ощутимые удары: один из типов находит железный прут, забытый каким-то болельщиком во время предыдущего матча; другой вытаскивает огнестрельное оружие. Конец футболу. Конец игре. Конец жизни в обществе. Конец искусству. Два лагеря — вот секрет мира и процветания. Афины и Спарта. Рим и Константинополь. Лондон и Париж. Москва и Вашингтон. Больше того, как часто говорил генерал, два крупных лагеря превращают маленькие страны в игроков, один же лагерь делает из них рабов. Конкуренция в XX веке между Востоком и Западом оживила нас, преобразила, возвысила. Мир никогда еще не был столь процветающим, созидательным, элегантным, как во времена холодной войны. А затем, в 1968 году, пришел конец коммунизма: Прага.
— До Праги, — заявила Синеситта решительным тоном, которым охотно пользовалась в подобных разговорах, — в 1956 году был Будапешт.
— Разница в том, что в Будапеште убивали, а в Праге нагнали страху. Прага возвестила о конце коммунизма, о том, что он уже царствует не благодаря силе, а опираясь на страх среди людей, которые презирают его, но не сопротивляются. Коммунизм в Чехословакии — впервые за всю историю — выставил сам себя на посмешище, как старикашка, который пытается поцеловать девушку, но не может, хочет дать ей пощечину, но не осмеливается, потом все-таки замахивается, ударяет рукой о стену и… ломает запястье.
