Пол Боулз - Замерзшие поля

Мне кажется, если б удалось принять бытие как оно есть, в полной мере в нем участвовать, мир стал бы волшебным. Сверчок на моем балконе, который в данный момент вновь и вновь пронзает ночь торопливой иголкой звука, был бы желанным лишь потому, что существует, а не источником раздражения, отвлекающим меня отдел. Вот я — мужчина пятидесяти пяти лет, которого в определенной мере уважают друзья, проклинаю маленькое черное насекомое за окном. Но, полагаю, все это лишь ради того, чтобы протянуть время. Вероятно, я просто не решаюсь записать, что у меня на уме. Это следует записать, потому что записать следует все, и до конца. (Подумал было, что сверчок затих, но он снова застрекотал, точно также, как раньше.) Сегодня я доставил первые двадцать коробков.

Прошлой ночью сверчок меня совсем извел. Казалось, он все время наращивал темп, хотя не знаю, как ему удалось стрекотать быстрее, чем вначале. Так или иначе, отметив в своих записях великий факт, я помедлил, чтобы решить, как описать распространение. Пока я занимался доставкой, ничего неблагоприятного не произошло, это правда, но прошлой ночью я вымотался и не бы к, сил вдаваться в детали. Пока я ждал, сверчок стрекотал все быстрее, или мне так казалось, и наконец я уже не смог записать ни единого слова. Сегодня утром, однако, я в прекрасной форме.

Когда я выбрался из дома, шел мелкий дождик: теплая, летняя морось. После того, как мы с. Анной разошлись, я среди прочего обнаружил у себя тайное пристрастие гулять под дождем без галош или шляпы. Несомненно, такая склонность была у меня всегда, но я ее не осознавал, поскольку сначала мать, а потом Анна каким-то образом не позволяли ей потворствовать. И весьма оправданно: я бы, наверное, подхватил пневмонию и давно уже умер, если б не они. Но после того как. Анна ушла, и я остался здесь, в «Мэнор-Хайтс», один, я иногда выскальзываю на улицу с непокрытой головой и без галош, если дождь не слишком сильный. Миссис Кроуфорд, как порядочная домохозяйка, иногда ловила меня на этом и призывала к порядку, торопясь обеспечить необходимыми аксессуарами и тем самым обязывая их носить. Тем не менее, вчера утром мне удалось выйти через парадную дверь, пока она разговаривала на кухне с рассыльным из «Мэйсиз». Я знал, что он придет, и у меня было все наготове: двадцать маленьких коробков в левом кармане куртки, мелочь в правом кармане брюк. Главное-мысленно отрепетировать действие, так что в нужный момент совершаешь его машинально, точно в сотый раз. Тогда все естественно, и промах маловероятен. И пока что никакого промаха не было. Стоял душный день, но не слишком жаркий: пока я шел к станции, тихонько накрапывал дождь. В поезде я ничуть не волновался: я знал, что никаких проблем быть не может. Я продолжал удивляться тому особенному удовольствию от знания, что все спланировано идеально и неудача почти исключена, и в то же время понимал, что и удовольствие, и замысел совершенно ребяческие, а моя уверенность в успехе весьма неоправданна. Но определенные ситуации порождают определенные эмоции, а разум тут сам по себе. У меня есть брусочки мыла, купленные двадцать пять лет назад, по-прежнему в упаковках, и я храню их, не сомневаясь, что в один прекрасный день открою и использую их. А в библиотеке внизу наверняка почти сотня книг, которые мне так хочется прочитать, много лет хотелось, и которые я отказываюсь читать пока не придет день сказать себе: «Сегодня возьмусь за Адама или Джорджа Борроу, или Псикари,[47] или кого-нибудь еще. В то же время, размышляя логически, я понимаю, что эти заветные дни, скорее всего, никогда не настанут: я никогда не использую старые брусочки мыла, что сложены в шкафчике с постельным бельем, и положительно уверен в том, что никогда не прочту «Цыганского господина», потому что меня это не интересует. Но есть и другой человек, идеальный я, и меня утешает мысль, что все эти вещи дожидаются его. Несомненно, разум — сам по себе.

От Центрального вокзала до Таймс-Сквер я добрался на маршрутном автобусе, затем прошел вниз к станции метро на Восьмой авеню. Я выбрал своей территорией "Независимую линию"[48] — из-за огромной длины станций. Воздух в тоннеле был почти как пар и вонял влажным цементом, горячим металлом и нечистотами. Весь путь до Форт-Трайона я проехал на экспрессе, медленно пробрался сквозь Гарлем, затем до самой Кэнал-стрит. Все без очка, без задоринки. Хоть какая-то встреча случилась только на Двадцать Третьей улице — там цветная женщина, стоявшая рядом с автоматом, подошла ко мне сзади, когда я начал доставать настоящий сверток, так что я, разумеется, не смог выложить тот, что держал в левой руке. Я не колебался ни доли секунды. Я твердо решил сделать все идеально. Отвернулся, сунул левую руку в карман пальто, открыл коробочку, вытряхнул две белые, сладкие конфетки и отправил их в рот. Скажи я кому-нибудь, что это замечательный образец стратегии, прозвучало бы смехотворно, и все же мне потребовались быстрота мышления и определенная смелость. Я никогда не жевал жвачку, и мысль о ней вызывает у меня отвращение. (Сейчас думаю, что отчасти из-за этой неприязни я и выбрал такой способ воплощения своего проекта.) Но куда больше такого второстепенного наблюдения стоит тот факт, что меня порой подводит координация. Иногда приходится жутко сосредоточиться, чтобы отличить правое от левого. И секундой раньше я держал в левой руке другой коробок, один из моих коробков. Что если, сказал я себе, из-за какого-нибудь мрачного сбоя в бессознательном я бы открыл не тот коробок? Разгрызая мятную оболочку, я вдруг спохватился: естественный ли вкус у меня на языке или это моя особая смесь? Я не хотел дожидаться, пока можно будет подойти к тому же автомату, а поехал дальше, пропустив станцию Западной Четвертой улицы — платформы там в центре, а автоматы расположены неудобно.

На Кэнал-стрит мне посчастливилось увидеть, как наживку и в самом деле заглотили. Как только я вложил пенни, получил нетронутый коробок и запихнул один из своих поглубже на полку, молодая девушка (думаю, итальянка) прошла мимо меня и включила автомат. Потом с радостным видом присоединилась к своим друзьям у края платформы. «Ух ты, повезло мне, — сказала она. — Сразу две штуки».

Я доставил три последних коробка в Бруклин, вернулся в Манхэттен, перекусил в «Лоншанс» на Мэдисон-авеню и вернулся домой, чувствуя, что день не прошел зря. Осмелюсь сказать, что я затеял величайшую комедию, которая будет разыгрываться в нью-йоркском метро, пока русские сверхбомбы не откроют его солнцу. Я придумал детское развлечение, но у него есть определенный вес и, стало быть, оно должно обладать смыслом. Тем не менее, за свою прогулочку я поплатился ощутимой усталостью, — в основном, видимо, нервной природы. Само собой, это было нелегко. Окажись это обычный вечер, сверчку не удалось бы меня потревожить. Миссис Кроуфорд негодовала из-за того, что я не надел галоши и шляпу, а моя одежда, конечно, изрядно промокла. Милая старушка. Сегодня я бездельничал, сидел в саду и читал воскресную «Таймс». Весь день солнце то выглядывало, то скрывалось, но было не слишком жарко.

Этим утром Стюарты очень любезно пригласили меня на пикник на Рэй-Бич. Ни малейшего желания соглашаться у меня не было. Достаточно того, что они живут рядом, я в любое время суток слышу их отвратительное радио и терплю набеги их невоспитанного отродья в сад; не хватало только бросать дела и сопровождать их на пикник. Однако пригласили они от чистого сердца, и я решил завтра утром первым делом отправиться в город и купить какую-нибудь игрушку для маленькой Дороти. Может, трехколесный велосипед, чтобы удержать ее на тротуаре. Где угодно, где модно, только подальше от моего сада!

Утром я едва решился открыть газету, в страхе, что обнаружу там неизбежное. И все-таки изучение последствий — несомненная часть замысла, так что я ее открыл. Но полиция отчего-то молчит. Ничего не было, нигде. Это безмолвие озадачило меня: в некотором смысле я чувствую себя так, будто за мной наблюдают.

Стюарты были необыкновенно рады трициклу, или как бы это хромированное устройство ни называлось. Маленькую Дороти, казалось, весьма ошеломило его великолепие. Все же я еще не видел, чтобы она на нем каталась. Осмелюсь предположить: она слишком мала, чтобы возить его в одиночку вверх и вниз по лестнице между входной дверью и тротуаром. Полагаю, какое-то время родителям придется таскать его туда-сюда за нее.

Газеты по-прежнему упрямо хранят молчание, зато набиты дурацкими статьями о предвыборной кампании. Будто она может изменить ход истории — кто из двух огородных пугал получит власть. И сто семьдесят пять лет назад это не имело значения. Уже не предотвратишь полнейший, омерзительный ужас, который подползает с тех самых пор и сейчас уже почти рядом. Вольтер, Маркс, Рузвельт, Сталин — лишь почки на ветке, что лопаются, будто нарывы, там, где кожа тоньше всего. Кто посадил ядовитое древо, кто заразил кровь? Мне трудно разобраться: вопрос бесконечно сложный. Но, думаю, среди прочих повинен наш приятель Руссо. Этот непростительный механизм — интеллект — имеет несколько скверных сторон. Наихудшая, пожалуй, — толкование умов; влияние, пусть неявное, которые один разум оказывает на миллионы других: оно непредсказуемо, неизмеримо. И ведь не скажешь, как оно обернется, когда выйдет наружу.