Майкл Дибдин - День Благодарения

— Да.

— Теперь я понял. Ничего этого они мне не говорили. Мне так жаль, Клер. Бедненькая моя! Если бы я мог что-то сделать!

Она несколько раз всхлипнула, а потом выговорила:

— Ты можешь.

— Но что?

— Мне необходимо знать, убил ли ты его.

— Нет.

— Но они сказали, что у них есть фотографии, которые он снял, когда ты угрожал ему пистолетом. Тем самым, который они нашли там. И еще сказали, что ты купил его утром того дня и это — тот пистолет, который выпустил пулю, которая его убила. Вот что они мне сказали.

Я вслушивался во вновь наступившее молчание, словно в сложную полифонию.

— Клер?

— Что?

— Я не убивал твоего отца.

Она снова зарыдала:

— Нет? Ты понимаешь, что это значит?

Она далеко меня опередила. Мне понадобилась секунда, чтобы сообразить.

— Понимаю.

— Значит, он сам.

— Он намекал мне на это, Клер. Прости, сейчас не время говорить тебе об этом. Но так было. Он даже перечислял способы, как это сделать, и купил пистолет у меня, чтобы он был под рукой.

— И ты его ему отдал?

Теперь в ее голосе звучало негодование.

— Клер, это Америка. Он мог купить пистолет, когда захотел бы. Но купил у меня, только и всего.

— Но ты-то почему поехал туда с пистолетом?

На это у меня ответа не было.

— Тони?

На секунду мне показалось, что к линии подключилась Люси, что постоянно случалось в нашем доме, нашпигованном телефонными аппаратами.

— Кто это? — спросил я резко.

Но был только белый шум, сменившийся назойливым электронным завыванием.

Она повесила трубку, что было совершенно не в духе Клер и, возможно, означало, что она хочет, чтобы я тут же перезвонил ей, показав, как близко к сердцу принимаю случившееся. Но я не мог. Все мои мысли были только о себе.

Мейсон накануне вечером вел со мной очень хитрую игру, ни разу не солгав, но не сообщив практически никаких существенных фактов. А именно: что я по меньшей мере был важным свидетелем в расследовании смерти Аллена как потенциального убийства, и скорее всего — главным подозреваемым.

Я без труда вообразил полицейские и судебные процедуры, происходящие в графстве Най штата Невада. Если у них в лапах окажется кто-то вроде меня с фотографиями, на которых я целюсь в предполагаемую жертву, они не потрудятся продолжать расследование. На основании того, что я по глупости сообщил детективу Мейсону, они получили два веских мотива: хранившийся у Аллена набор порноматериала со мной и моей покойной женой, а также его финансовые манипуляции, запутавшие ее в стотысячном долге. Черт, они не стали бы затрудняться даже процессом, не говоря уж о продолжении расследования. А просто предупредили бы всех в городе выключить перед шестью часами вечера освещение, электропечки и телевизоры ввиду ожидаемого краткого падения напряжения из-за сверхрасхода электроэнергии в городской тюрьме.

Я взбежал наверх, открыл дверь нашей спальни и стал отчаянно рыться в папке, в которой хранил свой паспорт и другие документы. То ли из тактичности, то ли чтобы избежать лишнего труда, но, выполняя перед поминальной службой взятые на себя обязанности уборщицы, Клер не вторглась сюда. А сама собой наша кровать не застелилась, что почему-то подействовало на меня удручающе. Одеяла были отброшены, простыни смяты, подушки хранили отпечатки наших спящих голов. Розовая ночная фланелевая рубашка, которую Люси надевала, как колокол, и хлопала руками, стараясь всунуть их в рукава, — комичная пантомима, которая всегда заставляла меня смеяться от приятного эротического ожидания. Ее туфли, разбросанные в полном беспорядке по всему полу, — я непременно спотыкался о них, когда отправлялся ночью помочиться. Ее одежда в стенном шкафу, ее косметика на комоде, биография Греты Гарбо в бумажном переплете, которую она читала, ее колготки на полу, ее прокладки в стенном шкафу.

Папки с работы, неоплаченные счета, шелковый шарф, который я купил ей в Лондоне, деревянная, унаследованная от матери шкатулка, в которой она хранила свой скудный запас украшений, главным образом брошки и серьги с яблочным мотивом — подарки доброжелательных сослуживцев. Фотографии ее детей в рамках, наше грязное белье в пластмассовой корзине, штабельки туалетной бумаги от Созтко, записка ее кудрявым. почерком, напоминающая о том, чтобы забрать вещи из химчистки.

Не здесь.

Окно или проход

Именно это они спрашивают, ведь так? Конечно, если вам вообще предоставляется выбор. «Вы предпочтете окно или место у прохода?» Это одно из любимейших моих провозглашений в аэролитургии, равное классическому: «Наденьте собственную маску, прежде чем прийти на помощь другим».

Челнок, на котором я отправился в Сан-Франциско, такими тонкостями не затруднялся. Он смахивал на поезд подземки. Заказываете билет по электронной почте, предъявляете у ворот какое-нибудь удостоверение личности с фотографией и занимаете любое из еще свободных кресел. Меня это вполне устраивало. На этот раз меня не интересовали ни виды, ни легкий доступ к туалету. Я следил за входом, проверяя, кто войдет после меня.

Пусть уехать я решил внезапно, но то, как осуществить отъезд, я продумал до мелочей. Во-первых, никакого багажа, даже самого маленького чемоданчика. Я добавил паспорт и грин карт, плейер «Сони» и несколько кассет к содержимому карманов пальто, затем вызвал такси и заехал в отель, где остановился. Сказал регистраторше, что я уеду рано утром, и заранее оплатил счет кредитной картой. Потом прошел через бар, предлагающий устриц и суши, и в боковую дверь выскользнул на улицу.

Несколько сотен шагов привели меня к другому, гораздо более дорогому отелю с вереницей такси перед ним. Насколько я мог судить, за мной никто не следил, но я поболтался в вестибюле еще десять минут, разглядывая всех, кто входил и выходил, а потом сунул швейцару пятерку и взял такси в аэропорт. Там я тоже не рисковал, а прятался в баре, прислонившись к стене так, чтобы ясно видеть дверь, пока не началась посадка. Ни разу нигде не возник никто, хотя бы отдаленно напоминающий полицейского. К тому времени, когда я пристегнулся к своему креслу, на душе у меня стало гораздо спокойнее.

Когда мы приземлились, у меня в распоряжении оставалось чуть больше двух часов, чтобы успеть на ночной парижский рейс. Все, казалось, шло гладко, но я не ослаблял бдительности. Купив билет и зарегистрировавшись, я покинул зал ожидания международных рейсов и укрылся на первом этаже в курительной одной из внутренних линий. И опять я поднялся в самолет в последний момент, после того как тщательно вгляделся в моих спутников. Никто, казалось, не проявил ко мне ни малейшего интереса, но окончательно я успокоился только, когда 747-й завершил разбег по взлетной полосе и шум колес оборвался. Под нами распростерся город, где Люси познакомилась с Даррилом Бобом Алленом, но что до меня, так он мог просто быть цветной открыткой. Значение имело только то, что мы взлетели и что с юридической точки зрения теперь я был на европейской территории. И мне даже досталось кресло у окна, то есть у иллюминатора.

Устроившись в нем поудобнее, когда самолет повернул на восток, я вдруг подумал, что в дни, когда я подрабатывал статьями в журналах для воздушных пассажиров, у меня вполне могла родиться идея теста с выбором из многих ответов: «Вы оконник или вы проходник?» С достаточным количеством правдоподобных определений, чтобы занять пассажира минут на двадцать, но не настолько, чтобы у него испортилось настроение, если результат не совпадет с тем, какого он ожидал. Причина, почему это различие все еще меня занимало, была очень простой. Люси принадлежала к проходникам, а я — к оконникам, и в результате мы познакомились. Если бы мы оба принадлежали к одной из этих категорий, то не познакомились бы.

Сначала, честно говоря, я был раздосадован. Посадка в Хитроу уже закончилась, и кресло рядом с моим оставалось заманчиво свободным. Затем появилась она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся после отчаянного спурта от ворот номер один, куда ее пересадочный самолет прибыл с опозданием. Я слегка кивнул, убрал то, что уже положил на сиденье, и уткнулся в книгу, которую купил в аэропорту. С первого же взгляда я понял, что она принадлежит к женщинам, которые в подобных ситуациях привыкли производить впечатление, а я не был в настроении доставить ей это удовольствие. Вопреки моему притворному равнодушию впечатление она на меня все-таки произвела и без малейших авансов с ее стороны. Я подчеркнуто не сказал ей ни слова, пока разносили еду. Однако я иногда искоса поглядывал на нее, заметил хорошую фигуру, скорее скрываемую, чем выставляемую напоказ, и безмятежное лицо, которому противоречил проницательный, посмеивающийся взгляд. Словно она уже определила мелкотравчатую вариацию обычных заходов, которую я избрал, и решила не мешать мне валять дурака, сколько я захочу.