Наталья Алексютина - Исповедь рецензента
Следующий солист, которого, думается, с затаенным дыханием мог бы слушать наш слушатель-читатель, Михаил Тарковский с повестью «Енисей, отпусти!». Почти невероятный магнетизм языка ощущается с первых же страниц произведения. «Алмазный снег», «бледно-рыжая взвесь солнца», «синева в воздухе то прозрачна, то шершавая, с седым песочком, но всегда обложная и затухает лишь на ночь», «кожа, как заготовка, доспевает смуглостью» — волей-неволей, вчитываясь, впитывая созданные образы, испытываешь эффект погружения в прозу. И в этой вязкой, но животворной массе ломаются какие-то внутренние барьеры, и открываются доселе непонятные, а теперь такие необходимые, нужные истины. Велика видно природная красота Сибири, что выливается она из своих территориальных границ, вникает, пропитывает насквозь человека и наделяет его способностью передавать накопленное миру. «Все главное протекало в этой тайге. Здесь сколачивал он окалину людских отношений, выстаивал взвесь событий до зимней ясности, здесь тосковал по дому, маялся разладом с Людой, виной перед сыном и здесь горел любовью, когда появилась в его жизни Наталья. Мысы с камнями хранили каждую складку его лица, а теперь, намолчавшись, заговорили без спросу. И едва напомнил ствол лиственницы изгиб женского тела, как душа с легкой послушностью пустилась в путь, волоча Прокопича по старицам прошлого. К вечеру обострились запахи дыма, тайги, горькой травы на жухлых берегах, и отверзлось, насколько он привязан к этому миру и насколько велика ноша этой привязи».
Бесхитростная вроде история бесхитростного мужика Прокопича, которого не отпустила тайга, не отпустил Енисей, но так хорошо, так славно она рассказана, с такими ненавязчивыми философскими грустью и пониманием, что после прочтения повести вздрагиваешь от ослепительного до рези в глазах желания. Вернуться в убитую городами сопричастность мирозданию, в радость и боль настоящего бытия, в не жизнеподобной комы, вернуться к себе.
Соло Анатолия Байбородина, исполненное повестью «Счастье — дождь да ненастье…», можно было бы назвать «песнью маме». Признаться, много уже читано посвящений, воспоминаний и прочих жанровых зарисовок, где запечатлевался бы образ родного человека. Но очень редко попадается в руки произведение, где бы с таким щемящим чувством любви был выписан образ матери. Не в укор, а в признание автору, всякое движение материнского сердца подмечено и описано им с поистине женскими интуицией и теплом. «И все моросил и моросил нудный дождь, и поминались малому материны слова: наше счастье… дождь да ненастье. Когда проселочная дорога свернула к речному броду, Ванюшка обернулся и сквозь наволочь слез, сквозь морок увидел — чернеет смельчавшая, одинокая мать, прижимая к себе Веру, — хотел было спрыгнуть с телеги и бежать к матери, но сдержался и, побаиваясь отца, беззвучно заплакал.
От реки Уды телега поползла крутым взъемом-тягуном, и у самого перевала Ванюшка снова оглянулся, прощаясь с таежной вольницей, — осиротело и печально жалась к нависающему сосновому хребту лесничья изба, где осталась мать о чадах в разлуке денно и нощно горевать». «Мать же занемеет вдруг, стоит, как вкопанная, смотрит им вслед отпахнутыми и остекляневшими глазами; смотрит печально, хотя не может понять, в чем же причина нежданной-негаданной печали. Впрочем, на самом донышке сути зреет предчувствие, что все вдруг померкнет и не станет ни леса, ни ягодника, ни ребятишек, беспечно скачущих впереди нее. Вроде, опять же, и понимает, что пустое надумала, но сразу не может освободиться от неведомо откуда навязанной ей цепкой печали. Спасается молитвой. Шепчет: — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречитыя Твоея Матери, и всех святых, помилуй нас…».
Нам всем знакома поэтика прозрения, мучительная тоска позднего покаяния и горькая радость последнего обретения. Это трудно выразить. Фактически невозможно. Это проживается каждым в оправданном одиночестве. Но у автора повести «Счастье — дождь да ненастье…» вышло подключить к своему талантливому соло аккомпанемент слушательских эмоций. В этом исполнении музыка повести получилась тонкой и пронзительно-нежной.
О хороших произведениях всегда хочется говорить много и долго. Они того заслуживают. Но в случае со сборником «Для тебя», наоборот, хочется прервать словопоток. Потому что он кажется лишним и мешающим звучащему оркестру. В музыку хочется вслушаться, уловить то тут, то там вспыхивающие голосовые императивы. И помолчать. Ведь хорошее исполнение слушают молча.
Лирическое
Мне нравится дождливое утро. Прохладные круглые капли задерживаются на кончиках листьев, словно замирая от удовольствия перед предстоящим полетом. Потом срываются вниз. Стремительно и смело. Целой россыпью. А липовый лист уже подставляет трамплин для новой влаги.
Дождь все не перестает. Залиты водой скамейки, канавы, окна. К тротуарам жмутся лужи. Какая-то женщина, возвращаясь с рынка, катит позади себя тележку. Из огромной сумки торчат перышки зеленого лука. Зонта у нее нет, поэтому с волос, с носа, губ стекает непрерывно влага. Женщина немного приостанавливается, чтобы спросить у меня, который час. Пока отгибаю рукав, нас обдает веером воды пролетающий мимо автомобиль. Моя куртка и плащ женщины покрываются крупной грязной рябью. Молча смотрим машине вслед. Давно привыкнув к сочным ругательствам вдогонку, жду того же от случайной прохожей. Но женщина, лишь покачав головой, проходит мимо.
Вознаградить себя за перенесенное оскорбление можно в привокзальном буфете. Сдобной булочкой и стаканчиком кофе. Здесь тепло и тихо. Только звякают ложки да слышен изредка заспанный голос буфетчицы. Дуя на горячий напиток, вдруг замечаю за соседним столиком девушку и мужчину. Ему на вид давно за сорок. Ей — ближе к тридцати. Он строго одет, чисто выбрит, аккуратно подстрижен. Черты лица жестки, но приятны. Девушка… Я вдруг понимаю, что не могу оторвать от нее взгляда. Какой формы и длины ее нос или рот, мне совершенно все равно. Необыкновенно другое: выражение глаз. Они влюблены! С каким-то непередаваемым упоением они рассматривают друг друга, замечая и любуясь каждой новой деталью. Открытия происходят ежесекундно. Стоит ей на мгновение опустить ресницы, как в облике мужчины происходит перемена. И она тоже с жадностью, с восторгом вчитывается вновь в его лицо.
Я давно не видела такой поглощенности чувством, такой искренности и бесстрашия обнаружить эту искренность. Я забываю про сдобную булочку и с неменьшей зачарованностью вглядываюсь в мужчину. И какое изумительное перерождение предстает моим глазам! От полноты ее чувств, от избытка ее нежности он становится интересен сам себе, значим и необычен для окружающих. Тон его речи делается глуше, мягче. Все чаще появляется улыбка.
Девушка за время беседы не произносит ни слова, но мне кажется, я слышу, как ласковы и глубоки ее внутренние восклицания. Как часты в них те неповторимые нотки, что узнаваемы лишь посвященными.
Боясь спугнуть неожиданное ощущение тайны, окружающее их и коснувшееся меня, отворачиваюсь, но тут же вновь наблюдаю за девушкой, не в силах противостоять ее влюбленному восторгу.
Когда они уходят, в воскресном покое буфета еще долго разлит тот особый свет, который излучали глаза девушки. От него радостно и будто бы даже беспечно. Не хочется выбираться под дождь, под оскорбительные фонтаны машин. Не хочется встречать на остановках, в скверах парочки, сладострастно жмущиеся друг к другу, где избранник перед поцелуем отчего-то берет за правило глоток пива и сигаретную затяжку. Не хочется признаний, чередующихся обоюдным матом.
Я думаю о том, как повезло мужчине, которого так любят. Как повезло девушке, что избранное, необъяснимое, ослепительное чувство посетило ее. Как повезло маленькому привокзальному буфету, целый час наслаждавшемуся волшебной игрой глаз. И как повезло мне. Быть причастной к чуду. Вечному чуду любви.
Дом, где зашторены окна
Роман Ивана Зорина «Дом» я читала в рукописи.
Прежде всего, «Дом» — это цельное произведение. Совершенно очевидно, что оно выплавлено единожды. Как неоспорима его монолитность, так не вызывает сомнений и содержательная плотность. Не может не радовать роман, где практически на каждую страницу приходится по философскому заключению. Это, действительно, насыщенная, мыслеобразующая проза.
Безусловным достоинством является язык романа. Афористичный, притчеобразный, самобытный. «Стыдила, будто поливала чесночным соусом», «глаза меняли цвет от сказанного, будто цветы на холоде», «в ту зиму небо прохудилось» — это лишь малая толика того удивительного образоряда, которым наполнен «Дом». Ёмкость и уместность образов подтверждается тем, что читательскому воображению не на чем споткнуться, а талант автора подтверждается неповторяемостью созданных картин и их почти феноменальной способностью множиться и перетекать из одной в другую. Такое было подвластно Маркесу с его виртуозным словоткачеством.
