Александр Ушаров - Мясо
– Больно, – сказал Юращенко. – Ой!
Он откинулся на скамье, вытянув ноги.
– Начинается, – проворчал Артур, и машина остановилась.
Артур с Дымовым спрыгнули вниз, Юращенко остался в машине.
– Когда скажу, подашь большой мешок, – сказал ему Артур.
– Угу, – произнёс Юращенко и застонал.
Артур зло сплюнул на снег.
Минут через десять Сармаш спросил:
– Долго ещё?
Артур пожал плечами.
– Через пять минут выезжаем. У нас смена в шесть.
Дымов угрюмо молчал. Прошло ещё десять минут.
– Закрывай капот, – крикнул Сармаш водителю. Потом подошёл к Дымову.
– Мне очень жаль, Серёж, но надо ехать.
Дымов молча кивнул, оглядел мёртвый перекрёсток и зашагал к машине. Артур двинулся за ним.
В кузове они нашли лежащего на полу Юращенко.
– Давно это началось? – спросил Дымов.
– С месяц уже. Схватит – отпустит, схватит – отпустит…
– Чего же ты в санчасть не пошёл?
– Очень даже пошёл…
– И что там тебе сказали?
– Сказали, чтобы в туалет сходил…
– Сволочи! – произнёс Дымов.
– Сергей, кого ты слушаешь?! – сказал Артур.
– Не надо так… Зачем ты… Привстань-ка, Андрей, я тебе бушлат снять помогу…
– …Где болит? Здесь? А здесь? Вздутия нет… А ну повернись… Здесь? А когда постукиваю? Мочиться больно было в последнее время? Хочется исключить почечную колику… Давай, повернись на живот… Теперь обратно на спину… Чего такое? Пальцы холодные? Ну, уж извини, дружок, какие есть… Стул давно был…? Ноги согни в коленях… Теперь опусти… Больно?
– В общем, так, Артур, – сказал Дымов, поднимаясь с колен. – Похоже на аппендицит. Приедем, надо будет Сармашу сказать, пусть его назад отвезут. А с нами кто-нибудь со старого караула останется; не думаю, что они на семнадцатом очень устали…
– Ну да, – согласился Артур. – Разве что с похмелья маются…
– А у меня, это, прошло всё, – Юращенко вскочил на ноги и застёгивал штаны. – Во, точно, я в туалете давно не был…
– Ну, Айболит, говорил я тебе, – злорадно усмехнулся Артур.
Дымов, взглянув на Юращенко, укоризненно покачал головой.
Они ехали мимо поседевших перелесков, мимо пятнистых яблочных рощиц, мимо деревень и пустых полей, и всё белее становилось вокруг, всё чище, всё пустыннее…
Снег залетал в кузов плотными прядками, ложась на дерево, не таял, покрывая пол у заднего борта мягким белым ковром.
– Где-то здесь мы во время учебки яблоки собирали, – сказал Артур. – В конце прошлой осени. Я таких никогда прежде не ел. Сердцевина у них твёрдая и прозрачная, на вкус как груша… Говорят, это они после первого мороза такими становятся. Особый зимний сорт…
– А я как-то иду домой, – встрепенулся в углу Юращенко. – Подхожу к подъезду, значит, смотрю – рефрижератор здоровенный перед подъездом стоит. Мак супер лайнер. А рядом отец, значит. Из поездки вернулся. Полюбуйся, говорит, сынок, чего я тебе привёз. Замок отомкнул, двери открывает, а там!.. А там черешня россыпью до потолка! И на каждой ягодке наклейка – «Марокко»…
– Симулянтам слова не давали, – шикнул на него Артур.
– Никакой я не симулянт, – обиделся Юращенко. – Поболело и прошло, бывает же такое…
– У кого бывает, а у тебя только такое и бывает. Особенно когда уголь грузить или в наряд по столовой.
Юращенко насупился, втянув голову в плечи.
– Ехать бы так и ехать, – задумчиво проговорил Артур, глядя в белую муть за бортом.
Дымов удивлённо посмотрел на него.
– Чего? – смущённо улыбнулся Артур.
– Ничего. Странно звучат в твоём голосе романтические нотки.
– Ничего странного. Я, между прочим, романтик. И ещё какой. Все мамины украшения девчонкам передарил…
Дымов засмеялся. Потом спросил:
– А мама что же?
– Ничего. Она у меня привыкшая. Как отца осудят, так всё ценное из дома и забирают. Барахло дома не задерживалось. Они хоть и не расписаны были, но вещи-то все ворованные…
– И ты так же хотел? – спросил Дымов.
– Хотел, – согласился Артур. – Ты моего отца не видел. Когда он в дом входил, все замолкали и съёживались. Худой, как скелет, а какая силища!..
– Ну и что?! Ради чего?! Таким бы города строить, людей в бой вести, а он?!
– Серёг, давай-ка без морализма, – неожиданно жёстко сказал Артур. – Отца не трогай. Он у меня – больное место…
– И всё-таки не твоё это. Ты другой…
– А какой я?! Ну, ёб твою, какой я?! Вот сейчас едем, болтаем – хорошо. Приедем, водки попьём, поросёнком молочным закусим – хорошо. Этот вот клоун, – Артур ткнул пальцем в сторону Юращенко, – цирк устроит, посмеёмся – хорошо. А что потом? Когда вернёмся? А?! То-то, бля! Как Алиев под Ускова стелиться, что ли?! Да?! Или жопу рвать за лычки?! Говорить, бля, все умеют…
– А ты сердце своё слушай, – голос Дымова был спокоен.
– Да как его слушать, ты, умник! Стетоскопом, что ли!
– Мы мальчишками в морг при университетской клинике бегали. Очень интересовала смерть, знаешь ли, в определённый период нашей жизни. Заглядывали в окна. Убегали с визгом. Рассказывали байки в школе. Про трупы, двигающие конечностями, и прочую чепуху. Мальчишки даже играли в футбол найденным на университетской помойке черепом. Истлевшим, обтянутым сморщенной кожей. Этим их интерес ограничился. Они ушли и никогда не возвращались. Просто стали старше. Это стало для них, знаешь, как прочерченная на дверном косяке риска, что ли. А я вернулся…
Неподалёку от нового, затянутого кафелем, находился старый морг для безродных. В мрачных и сырых его подвалах, на потемневших досках и полатях стояли гробы с втиснутыми в них кое-как человеческими остатками. Там, в этом странном месте, в этой обители покоя и скорби, я впервые понял, кто я есть. Знаешь, мне пришлось даже страх перед товарищами разыгрывать… В этом возрасте ещё стесняешься своих особенностей… Знаешь, если честно, единственное чувство, которое я испытывал там, внизу, было настойчивое, даже несколько болезненное любопытство. Помнится, я долго не мог уйти, всё ходил между едва различимыми во тьме гробами, вдыхая запах тлена и ещё чего-то, едва уловимого и таинственного… Это состояние было сродни эйфории. У меня кружилась голова и звенело в ушах… Ты когда-нибудь испытывал такое?
– Ты псих, – сказал Артур и отвернулся. И, не поворачиваясь, добавил:
– Мы, между прочим, тебе на мои неправедные кабинет отгрохали – любой врач бы позавидовал… И Парацельса твоего в изгнании поддерживаем. Так что варежку подбери и не вякай… А если на устное творчество потянуло – вон Юращенко сидит. На нём практикуйся…
Помолчали.
– Когда, кстати, Пшемеку его ордена и регалии вернут? – спросил Артур. – Ты говорил, ему из-за «Солидарности» практиковать запретили, так Валенса теперь большой человек…
– Практики его лишили из-за спиртного. Пил он раньше. Бывало и перед операциями.
– А, ну, значит, правильно, что лишили.
– Он талантливый хирург. Врач божьей милостью. И вот уже десять лет не берёт в рот ни капли…
– Так чего же его не прощают?
– Не знаю. Он не рассказывает, а спрашивать, думаю, бестактно. Полагаю, что-то они там не поделили. Как раз с соратниками из «Солидарности».
– Тоже мне – борцы за независимость! – зло сплюнул Артур. – Бились вместе, а как трофеи считать – каждый свои… Пусть письма пишет. Кается.
– Ты в своей жизни много каялся?
– Конечно. Только про себя.
– Вот-вот. А у меня опыт. Я-то письма писал, дурак наивный. Мог ведь на военной кафедре остаться – нет, напросился в двадцать три года. Полевая медицина, полевая медицина… Книжек начитался, олух! Я им пишу, я студент четвёртого курса, я уже оперировал сам, чёрт побери! А они мне, советский солдат должен уметь всё. Мы, мол, Каракумский канал, да реки Сибири, из навоза каучук… Что же, мы из врача Дымова пожарника не сделаем?! А зачем, зачем из меня пожарника делать, если я врач?!
– Серёг, чего мы с тобой орём так?
– Ветер, чёрт! Мотор! Шумно… Сволочи… Бугунову грибок банальный до трофической язвы долечили!.. Позор!
– Да, это уж точно, – сказал Артур. – У меня, помню, все ноги нарывами покрылись, так меня в санчасти врач осмотрел и говорит медсестре: «Цэ есть инфекция. Корку у каждой язвы сдирать, и сначала перекисью, а потом йодом…» Медсестра – прелесть. «Снимайте, говорит, кальсоны, солдат». Ну, я снял. А там, мать честная! Вся моя невостребованная любовь к телам небесным потянулась… Какой вы, говорит, солдат, невоздержанный! И по шляпе шпателем. А сама хохочет… А минут через пятнадцать я от боли сознание потерял… На следующий день пришёл, кальсоны снимаю, а язв вдвое больше, чем накануне. И от предстоящего ужаса волосы на голове шевелятся… А болван стоит, ему хоть бы что. Только она уже больше не смеётся…
– Стрептодермию конечностей, в частности, нижних, друг мой, в двадцатом веке лечат пенициллином, – сжал кулаки Дымов. – Быстро, легко, безболезненно. Тебе бы даже штаны полностью не пришлось снимать. Так, оголил бы мягкое место…
