Макc Гурин - Псевдо
Леночки мои любимые, Милочка, Ирочка, что мне делать? Простите меня! Одно и то же, одно и то же, одно и то же одно… Похоже, песенка прижилась.
Ты, Ирочка, прости меня в особенности. Сейчас поясню за что. Несколько страниц назад я обругал Серёжу-шефа. Теперь я вижу, что был неправ, точнее непростительно вспыльчив. Простите меня все! Серёжа хороший, и я его очень люблю. Станция «Чеховская». Приехал…
Всё это до смешного похоже на любимое в детстве кино. «Белое солнце пустыни». Фёдор Скворцов. Теодор. Теодоров Роман. Теодоров роман «Псевдо». (Последние строки дописаны уже на платформе. Я стою, опершись о колонну коленом, на которое поставлен рюкзак.)
Продолжение следует в моей постели. В постели пишу. И опять всё так же холодно, мёрзко, морозно.
Два часа гуляли мы с дуловскою собакой Тёпой, пиздели, будучи пьяными в связи с днём рождения его мамы. (Хочу, чтобы какой-нибудь юноша, вроде бывшего меня, читал эту книжку в метро, на работе, в прочих местах, и не мог оторваться. Хочу. Хочу…)
Бедная дуловская Анечка. Бедная девочка. Несчастная, славная, добрая, умная женщинка. Наверное, я мог бы тебя любить.
Новое, смешное развлечение нашел я себе: считать сколько глотков я делаю, когда пью кипячёную воду из чашки. В последний раз сделал четыре — в предпоследний два, что ни в коей мере не означает, что в первый раз объём воды был ровно в два раза меньше, чем в последний. Нет. Просто здесь вступают в силу какие-то неведомые мне парадоксы.
Когда мы с Добриднём уходили с дня рождения Миши Дренделя несколько раньше всех остальных гостей, чтобы успеть в «Пилот» на какой-то концерт индустриальной музыки, и, естественно, были сильно пьяны, она мне сказала: «Если тебе это действительно нужно, можешь меня поцеловать». Дурочка. Я так не хочу. А чего я хочу? Я хочу отдать всё, что у меня есть той единственной, которая подаст мне знак, что это в самом деле Она.
Аня Абазиева этот знак мне, казалось бы, подала (я даже хотел в этот день умереть, почувствовав, что всё уже совершилось), но, к несчастью, выяснилось, что она полная дура.
Это что-то типа Антихриста, когда всё вроде бы сходится, а в итоге получается какая-то хуйня. Ничего не поделаешь.
Что?! Что теперь?! Снова? Бог его знает… Ничего. Утром будет получше.
Знаешь, «Псевдо», когда я задумал тебя, я представлял всё иначе. Видимо, так и мама моя. Ещё по-своему жалко папу, но об этом когда-нибудь в следующий раз. Жизнь «Псевдо» только начинается.
Если сопоставить объём исписанных страниц с объёмом неисписанных, то ему сейчас лет пять-шесть.
Впрочем, я не знаю, сколько лет ему будет, когда он умрёт, но точно знаю, что это случится на последней странице этой тетрадочки, в которую я методично вписываю мгновения его существования. Точнее, на три страницы меньше, ибо я вырвал их в эту субботу на контрольной, о чём писал выше. Как странно, я знаю, когда он умрёт, но не знаю, сколько ему будет лет и в какой точке отпущенного ему жизненного пути он будет находиться к моменту смерти. Но, позвольте, скажете вы, как же так? Ведь ясно, что ему не отпущено больше, чем эта тетрадка!
Да, это так, но кто знает, завершает ли смерть наш путь или мы застываем где-то посередине? По какую сторону финиша или на нем самом это происходит? И кто отмеряет дистанцию? Может это Сверхбог? Простите за глупость…
Но не значит ли это, что если мы ясно представляем себе какую бы то ни было Цель, то её автоматически можно считать достигнутой, так как дуализм жизненных путей (первый — реальный и второй — тот, который мог бы быть по идее пройден) означает именно одновременное существование двух вариантов бытия: 1) Реальность и 2) Идеальное представление, которое несомненно тоже есть бытие, поскольку, натурально, выражает в словах реально существующие мысли о самореализации в будущем.
При этом, если первое бытие (или «бытие первого пути») существует и развертывается во времени, будучи управляемым неведомыми человеку силами, то есть Богом, то «бытие второго пути» — категория вневременная, так как существует от начала и до конца единовременно на всем протяжении, и управляемо при этом вообще неизвестно кем…
Но то, что бытие второго пути осуществляется совершенно сразу по возникновению ничтожнейшего мозгового импульса, направленного на создание представления о чём бы то ни было вообще, и, в частности, о самореализации, т. е. то, что между желанием представить себе НЕЧТО и возникновением этого представления о НЕЧТО отсутствует время как категория, наводит на мысль, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, что абсолютно превосходит даже саму идею бога (конечно же, нашу идею), т. к. изначально существует в другой, более тонкой области сознания, и вполне может называться СВЕРХБОГОМ.
Самое печальное при этом то, что слово «сверхбог» неизбежно порождает в большинстве частных гуманитарных человеко-случаев дурацкие ассоциации с ницшеанским Сверхчеловеком. В этом, собственно, нет ничего плохого. Просто обидно, что все так примитивненько у нас с вами…
Кстати о возрасте «Псевдо». Ему, как уже говорилось, лет шесть. Стало быть, уместно вспомнить и обо мне в соответствующий период.
Ещё хочу сам себе напомнить, чтобы завтра я не забыл написать что-то там такое про страницы предшествующие началу и что-то там про некоторые казусы, уже возникшие в тексте из-за перемены «Псевдовой» судьбы.
Бедный, бедный «Псевдо»… Мой маленький… Спокойной тебе ночи… А про свои шесть лет, пожалуй, не буду писать. А может и буду. Не знаю. Спать хочу, о чём я уже писал в рассказе «Фальшивка», ну да что тут поделаешь… Sleep well! (Так говорила мне одна голландская Эльза.)
И что бы там не случилось, и что бы там и ни как, я всё же хотел бы продолжить.
Сейчас примерно половина девятого часа дня пятнадцатого марта месяца нынешнего года. Я устал. Плохо спалось. Видел два неприятных сна.
В первом, на лавочке, напротив моего бывшего дома в Марьиной роще, где я прожил первые десять лет своей жизни, сидел я с Аней Абазиевой (только какой-то немножко другой, сильно получше) и тискал её мягкие студенистые груди. Потом поехали к ней на дачу. Дача оказалась очень похожа на леночкину. По сути дела, это она и оказалась, и там принялись мы с Аней трахаться. Эдак, знаете ли, по-взрослому: вошли в дом и начали еблю. Вроде как, чего тянуть-то?..
И чувство раскаяния не покидало меня даже в момент преступных оргазмов.
Второй сон ещё того хуже: сидит Женя Костюхин на высокой, каменистой горе, играет на тубе. При этом вторая туба висит у него за спиной, и ещё там же висит что-то похожее на валторну.
И вот видит этот самый Женя меня, как-то подскальзывается, оступается неуклюже и вот уже падает стремительно и обреченно.
Все его медные духовые взмывают вверх, и он спускается на них, как на парашюте. В конце концов он падает на берег ручья, протекающего у подножья горы. Падает в какую-то чёрную скользкую жижу и моментально скатывается в ручей, дно которого тоже представляет собой ту же чёрную, мерзкую, скользкую, вязкую жижу, которая тут же начинает засасывать женино тело.
Естественно, я бросаюсь на выручку; спускаюсь к зловонному ручью, шарю руками по склизскому дну, пытаясь нашарить Женю или хотя бы его инструменты. Наконец мне удается ухватить его скрюченную пятерню, и вскоре Женя уже на берегу.
Я сначала думаю, что он мертвый. Волоку его к какой-то пружинной кровати, стоящей посреди свалки, так же имеющей место на берегу, укладываю Женю, прикладываю ухо к его груди, чтобы послушать сердце, и тут он как раз открывает глаза…
Сегодня. Спустя сутки. За это время, а именно за вчерашний вечер, я успел рассказать этот сон как минимум пяти друзьям и подругам. Следовательно, они весьма позабавятся, когда прочтут его на страницах «Псевдо». (Если, конечно, не позабудут.)
Были вчера в «Птюче». Смешно. Сказать решительно нечего, хотя понравилось. Опять танцевали с Добридень, а также с Кошеверовым и Тогоевым.
С каждым днём веселей-веселей, смешней-смешней. Накапливается усталость, а фишечки продолжаются. (Если вам интересно, куда я направляюсь, сообщаю: сейчас я нахожусь между станциями «Автозаводская» и «Коломенская» (как раз тот участок с открытой улицей), еду до «Каховки», на Москворецкий рынок за цементом, чтобы сделать Кате Живовой ремонт, за что её мама Марья Николаевна обещала что-то около 100 баксов.)
Я переживаю. Мне по-своему грустно. Я не уверен, что правильно поступил, решив выкинуть первые страницы «Псевдо» и вставить их куда-нибудь в середину. Скорей бы уж я почувствовал, что самое время их вписать!
Я думаю, что где-то сегодня моёму «Псевдо» исполнилось семь лет. Таким образом, он уже большой мальчик, и его пора отдавать в школу, где учатся другие романы и повести.
Я уже знаю, что моёму маленькому другу не миновать односторонней детской влюблённости в старшеклассницу «Около-эколо». Тяжело тебе придется, мой маленький «Псевдо». По себе знаю, что и с директором у тебя будут сложные отношения. «Война-и-мир», этот старый пердун, вряд ли будет терпеть твои выходки, вызванные всего лишь наивной детской непосредственностью.
