Аттила Бартиш - Спокойствие
Пусть напишет, что они ждали от меня чуда, это я виноват, что не просигналил, но коллеги меня отговорили. Не стоит, сказали они, хватит с тебя проблем, сам знаешь, бесполезно было сигналить. А на следующий день я не смог заступить на работу, мои руки точно приклеились к лестнице электровоза, и меня досрочно отправили на пенсию по состоянию здоровья. С тех пор я развожу вешенки в подвале. Я спросил у этого машиниста, почему в таком случае он все-таки ездит на поезде, а он ответил: молодой человек, это вам не сигареты, так просто от них не откажешься. Железнодорожники не могут жить без поездов. Я езжу бесплатно, поэтому каждое воскресенье сажусь в пассажирский и еду в Дебрецен или в Мишкольц, просто так, без всякой надобности, а вечерним поездом возвращаюсь в столицу.
Когда вошли трое железнодорожных рабочих, я быстро вытащил из кармана книгу, которую получил от священника, чтобы, забившись в угол, притвориться, что читаю, потому что не хотел ни с кем общаться, а того, кто читает, обычно оставляют в покое. У него не спрашивают, откуда он едет, есть ли у него семья и тому подобное. Тот, у кого книга в руках, словно не существует. Не надо угощать его пирожным или напитками, книга делает его невидимым. Сидя напротив читающего пассажира, даже не стараются говорить тише. Короче говоря, я достал книжку, мне было любопытно, что сунул мне в руку отец Лазар, почему он не дал мне “Исповедь” и отчего был так уверен, что я не слышал о ее авторе. Не то чтобы я досконально изучил церковную литературу, но иногда лучше предполагать, чем знать наверняка, отец. И когда я открыл книгу, мне стало стыдно. Наивный отец, он надеется, что бетонные своды моего неверия обрушатся, что я обрету небо и перестану писать про отравленные облатки. Я листал пустую тетрадь в черной кожаной обложке и не чувствовал ничего, только этот легкий стыд. Боюсь, отец, от меня никакого толку, словно от цыганских детей в голландских свитерах. Какой все-таки фарс эта гуманитарная помощь, думал я. Эти несчастные и дальше будут красть лошадей и обдирать с них шкуры, в лучшем случае бездельничать, сидя на лестницах, ведущих в никуда, думал д. Хотя это не так страшно, как нам кажется, думал я. Право слово, удача выбирает храброго, но, если есть конина, зачем нам храбрость. Подарить мне чистую тетрадь — весьма мило с вашей стороны, даже остроумно, но бесполезно, все равно что дарить цыганятам свитера. Я это уже однажды проходил, мои листы А4 тоже сперва были чистыми, а что из них потом вышло, думал я. Вы считаете, что даже Каинова пшеница милее Господу, чем мои рассказы, отец. Что поделаешь, Господу виднее. В лучшем случае я так и останусь подающим надежды писателем, точно звонкая руда, Господь не виноват в этом. Господь всемогущ, или он виноват почти во всем, или почти ни в чем, давайте лучше остановимся на последнем, отец.
Ослепни, сказал я себе лет в десять, и, спотыкаясь, ходил по квартире с открытыми глазами, словно настоящий слепой. Три дня я наливал чай мимо чашки и натыкался на дверной косяк. Это было несложно. Я видел, как и прежде, но мне это совсем не мешало. Одна Юдит знала, в чем дело.
— Я слепой, но не говори никому — сказал я.
— Хорошо, — сказала она и продолжала готовиться к конкурсу в школе, а я смотрел на маму, словно сквозь запотевшее стекло, пока она надевала каракулевую шубку. Потом она быстро выложила на стол из холодильника колбасу и плавленый сыр и убежала в театр.
— В понедельник выходной, — сказала десятилетняя Юдит.
— Уверен, они репетируют, в пятницу спектакль, — сказал десятилетний я.
— В понедельник нет репетиций. У актеров в понедельник воскресенье, так же как у евреев воскресенье в субботу.
— Тогда сегодня не понедельник, — сказал я, после чего она положила скрипку и принесла с маминого стола календарь.
— Посмотри, понедельник.
— Я не вижу, — сказал я.
— Прости, — сказала она. — Вот здесь, понедельник, восемь вечера, Тэ-Чэ.
— Ну да, “Трагедия человека”.
— Томаш Чапман, — сказала она.
— “Трагедия человека”, — сказал я.
— Чапман. Кстати, “Трагедию человека” запретили, после того как особо важные персоны из дома Горького стоя хлопали фаланстеру.
— Тогда кто-то другой. Она обещала, что Чапман больше сюда не придет.
— Они просто репетировали. Тебе мешает, что они репетируют дома? В театре ты же не полезешь на сцену во время представления.
— Я не могу спать, когда они кричат. Пусть не врет. Пусть мама не врет мне. И вообще Чапман не актер, он просто журналист.
— Критик. Это почти актер.
— Ну и что. Пусть ночью репетирует одна.
Юдит взяла меня за руку и отвела на кухню, намазала кусок батона плавленым сыром и вложила мне в руку, будто я в самом деле слепой, тут открылась дверь и вошла мама, но она даже не поздоровалась, даже не сняла каракулевую шубку — сразу побежала в ванную.
— Вот видишь, сегодня нет спектакля, — сказала Юдит, мы закончили ужинать и ушли в нашу комнату.
— У нее мигрень, сегодня не готовься к конкурсу.
— Давай играть в карты.
— Не могу, — сказал я.
— Тогда давай в домино. В домино можно на ощупь.
Минут через десять она-таки зашла к нам, одной рукой она прижимала к пульсирующим вискам мокрое махровое полотенце, другой сжимала ручку двери, сухожилия на руках были напряжены, как будто она сжимала нож, так ее руки были еще прекраснее, и на мгновение я даже забыл, что я слепой. Это длилось всего секунду и потом я снова стал смотреть на нее, словно через запотевшее стекло. Я уставился куда-то в пустоту и не видел ее глаз.
— Не смей вмешиваться в мою жизнь! Я не потерплю, чтобы из-за какого-то сопливого мальчишки меня так унижали! — сказала она и хлопнула дверью.
— Это она из-за Чапмана, — сказала Юдит.
— Ничего страшного. Наденешь на меня пижаму?
— Сколько ты будешь слепым?
— Пока не знаю.
— Почему ты не стал, например, глухим? Так она быстрее заметит.
— Не уверен. Мы ведь тогда не сможем разговаривать.
— В школе ты не сможешь быть слепым.
— Я не пойду. Утром я натру себе нос марганцовкой, как будто из него идет кровь.
— Можно я останусь дома? Мне же нужно заниматься.
— Лучше уходи. Я не люблю Вивальди.
— Жалко. Вивальди прекрасен, — сказала она. — Если ты слепой, ты не можешь читать. На самом деле ты ничего не можешь делать. Если бы ты был глухой, ты бы смог читать и не слышал бы, как я занимаюсь.
— Тогда мне промоют уши. Или проколют, как Лаци Эрвешу перед Рождеством.
— Она так и так отведет тебя к врачу.
— Но мне только посветят и потом закапают глазные капли.
— Откуда ты знаешь?
— Элемер рассказывал, как он ходил к врачу. Они с помощью каких-то капель расширяют зрачки, и целый день ты все видишь расплывчато, как будто у тебя слезы на глазах.
— Врач будет знать, что ты видишь.
— Откуда?
— Ты будешь мигать, когда тебе посветят. Настоящие слепые никогда не мигают.
— Спорим, я не буду мигать. Сыграем в гляделки.
— На что спорим?
— Если я не буду мигать, целую неделю ты будешь младшей.
— На это я не спорю. Мы уже решили.
— Хорошо, тогда ты принесешь мне патрон с кровью из маминой гримерки. Марганцовка щиплет нос.
— Ладно. А если я выиграю?
— На следующей неделе я напишу за тебя домашнее задание по венгерскому языку.
— По грамматике тоже, — сказала она.
— Ладно, — сказал я.
И Юдит на следующий день стащила для меня из театра целую коробку патронов с кровью, потому что я смотрел на нее, как настоящий слепой. Я не мигнул, даже когда она помахала нотами перед моим лицом.
— Ты выиграл, — сказала она и надела на меня пижаму, но мама заметила, что я слепой, только через два дня.
— Нам нужно пойти к врачу. Это ужасно, у тебя слишком часто идет кровь из носа. Ты постоянно пропускаешь уроки, — сказала она.
— Я наверстаю, — сказал я и собирался зачерпнуть себе чайной ложкой яйцо всмятку, но промахнулся.
— Что с тобой? — спросила она.
— Ничего, сейчас получится — сказал я и снова промахнулся, глядя куда-то в пустоту мимо ее синих глаз.
Она раздраженно подняла яйцо, вытерла скорлупу, и затем снова поставила передо мной, но моя рука не нащупала солонку. Я осторожно шарил по столу, чтобы не перевернуть чашку с чаем, наконец, я дотянулся до яйца, мама все больше злилась, она не допускала мысли, что я ослеп.
— На, вытри руку, — сказала Юдит и принесла фартук, я потянулся за ним куда-то не туда и подождал, пока она вложит его мне в руку.
— Что все это значит? — спросила мама.
— Он третий день не видит, — сказала Юдит.
— Что значит, не видит? Почему не видит?
— Потому что он ослеп. Когда здесь появляется Чапман, брат часами смотрит на лампочку накаливания.
— Господи! — вскрикнула мама, бросилась ко мне и обхватила мою голову ладонями, но я продолжал смотреть куда-то в пустоту мимо ее синих глаз.
