Доналд Бартелми - Король
– Та же логика применима и к женам.
– Не будьте таким циником, – сказал Ланселот. – Не подобает доброму и достойному рыцарю.
– Повешенного видели? Вон там, сзади.
– Видел. И не собирался обращать на него ваше внимание.
– Повешен за ногу.
– Однако до сих пор жив, судя по внешнему виду.
– Полагаю, убийца или же иной злодей.
– Повешение обычно есть знак общественного порицания, – сказал Ланселот. – Но давайте же вернемся и спросим, что он натворил.
Рыцари приблизились к перевернутому вверх тормашками человеку, и сэр Роже потыкал в него острием своего копья.
– Добрый день, – сказал он. – Похоже, дела ваши обстоят ахово под этим Древом Знания. Есть ли тому какая ни на есть причина?
– Увы, – ответил Висельник, – я злобно притесняем теми, кто недолюбливает мою политику.
– И каковы должны быть аргументы, что приводят к столь сильному опровержению?
– Я – Уклонист, – сказал Висельник, – один из тех, кто верит, что лишь Уклон способен искупить всю пагубу этого мира.
– Уклонист, – сказал сэр Роже. – Это снимает с пряника всю глазурь, не так ли?
– „Снимает с пряника глазурь“, – сказал Ланселот. – Довольно образно. Так в Дагомее говорят?
– Нет, это я сам придумал, – сказал сэр Роже. – А могу ли я осведомиться, чем занимается Уклонист?
– Уклоняется, – сказал Висельник, – от всего, что творится. Чем бы ни увлеклось стадо, мы идем ему поперек – из принципа. Естественно, это не возбуждает к нам большой любви.
– Сдается мне, этот парень – вылитый локус злосчастия, – сказал Ланселот. – Лучше всего нам ехать своей дорогой, а его оставить воронам.
– Нет-нет, – сказал сэр Роже. – Так мы никогда ничего не узнаем. У него – интересная точка зрения. Мне кажется, нам стоит здесь помедлить, пока не распутаем все узлы, так сказать.
– Вероятно, я мог бы пуститься и в более сладостное рассуждение, – сказал Висельник, – если бы вы отвязали меня совсем.
– Этого мы не можем, – сказал сэр Роже. – Это будет нарушением должного процесса. То есть я предполагаю, что должный процесс имеет место иметься.
– Целые толпы должных процессов, – сказал Висельник. – И каждая рука принадлежит зарегистрированному избирателю.
– Должно вестись какое-то делопроизводство. – Сэр Роже отсутствующе озирался. – Приговор, апелляция, отклонение кассации…
Ланселот обхватил повешенного левой рукой и обрезал веревку.
– Грамерси! – сказал Висельник, растирая ногу. – Мои принципы быстро увядали. Мы, Уклонисты, бываем двух типов, – начал он. – Уклонисты и Уклонисты Истинные.
– Подозреваю, трактат окажется долгим, – сказал сэр Роже.
– Поглядите-ка, – сказал Ланселот. – На ноге у парня что-то написано.
– Скорее всего, след от веревки.
– Да нет, похоже на математическую формулу.
– Лучше срисовать. Может, что-то важное.
– О, сомневаюсь. У людей такого сорта ничего важного на ногах начертано быть не может.
– Может, конечно, и так, – сказал Черный Рыцарь и принялся списывать.
– Нет, – сказал Мордред.
– Правильно ли я понял, что вы говорите „нет“?
– Слух у вас, сэр Кэй, вполне адекватен данному случаю. Ответ – нет.
– Тогда нам придется организовать против вас кампанию.
– В действительности начало военных операций сейчас – моя прерогатива. По закону я – главный правительственный чиновник, благодаря достославному легкомыслию королевы. Признаю, народ любит Артура и, вне всякого сомнения, последует за ним. У меня же имеются военные подразделения, лояльные мне, а также немалое количество людей видит во мне альтернативу великому королю. Если Артур пожелает сравнять Лондон с землей – на здоровье.
– Лондон кошмарно страдает от бомбардировок. Артур не захочет дальнейших разрушений.
– Я так и думал.
– Значит, ситуация – несколько патовая.
– Более того, должен вам сказать, Вестминстерское аббатство, Парламент, Британский музей, Музей Виктории и Альберта и некоторые другие достопримечательности я распорядился – заминировать. Дворец в их число, может, входит, а может, и не входит. Рабочим мы сказали, что роем бомбоубежища. Если Артур предпочтет, он может создать немаленькую кучу достопримечательного мусора по одному лишь слову.
– Все это – изрядное безумие.
– Это фантазия, – сказал Мордред. – Моя. Я развлекался ею с детства.
– Невыразимо подло. Чего вы надеетесь добиться?
– Мне хочется, чтобы Артур погиб. По возможности – блистательно.
– Но ведь он ваш отец .
– Он мне такой же отец, как серп – снопу пшеницы. Не стану утомлять вас перечислением Артуровых недостатков. Вам довольно знать, что я себя считаю безотцовщиной. И вы проинформируете об этом короля.
– Вряд ли он пойдет вам навстречу.
– Это уж точно. И все равно я подвел его к краю пропасти. Быть может, ветерок…
– Но что, если позволите так выразиться, вы представляете, по вашему мнению? Руководство – всегда олицетворение того или иного принципа, а ваш я что-то разобрать никак не могу.
– Противоядие от царственности, вероятно.
– Сэр Перси Плачент сочинил новую оперу с нападками на Артура!
– Называется „Грааль“, и Грааль в ней – бомба, коя осчастливит всех навсегда!
– Бомба, коя осчастливит всех навсегда! Не та ли это бомба, о коей уже некоторое время тому говорил Синий Рыцарь?
– В опере устройство работает не на кобальте, как предполагал Синий Рыцарь, а на мощном эвфонии!
– А что есть эвфоний?
– Сплав эвропия и эврикия. В Первом акте его обнаруживают, во Втором – очищают, в Третьем – взрывают!
– В Первом акте все осуждают Артура за то, что у него нет такой чудесной бомбы, во Втором – все решают, что с этим нужно что-то делать. В Третьем акте бомба срабатывает!
– Мощная парабола политической практики!
– Вот именно! Бомба – метафора страданий тех, кто стонет под игом!
– А кто стонет под игом?
– Народ стонет под игом!
– А музыка – современна?
– Изумительно современна! Используется всего девятнадцать нот, однако изводятся они столь непреклонно, формируются и переформируются с такой беспрестанностью, что между актами приходится менять оркестр!
– Кларисса, разбойница с большой дороги, поет главную женскую роль!
– Таланты ее многочисленны и разнообразны! Она – живая и ходячая провокация!
– Она поет, обнажив одну грудь! Крупной и приятной формы, по профилю своему – римской!
– Это и наводит на мысль об избавлении и революции!
– Сэр Роже что ни вечер сидит в первом ряду балкона, разинув рот!
– Сердце его раздирается на части прежестоко! Его преданность Артуру…
– А в партере драки?
– И в пивных гвалт! Множество проломленных черепов говорит о возбужденных мозгах и раздраженных печенках!
– Пока Артур не отречется, бунт не прекратит своего течения!
– А этого не случится никогда! Сэр Кэй попробовал остановить представление, и кончилось все тем, что всю личность ему извозюкали хамсой и слюнями!
– Значит, правда все, что говорят!
– А что говорят?
– А говорят, когда тональность музыки меняется, преображаются форма и очертания государства!
– Такая пагуба мне нравится едва ли!
– Но грянет то, что нас сильнее опечалит!
В кафе „Балалайка“ Ланселот и Гвиневера за кофием.
– Все эти люди, которым неведомо, кто мы!
– Анонимность, – сказал Ланселот, – вот что я всегда лелеял.
– А это местечко – tres'gai5. Кстати, боюсь, дирижеру Королевской Филармонии придется нас покинуть.
– Почему?
– Из-за программы. Он же играет одни реквиемы. Форэ, Берлиоз, Моцарт, Верди, Дворжак, Хиндемит…
– В военное время – не так уж плохо.
– …снова и снова. Мне намек ясен, однако публика заслуживает чего-то чуть более вдохновляющего, ты не считаешь? Где-нибудь там – клочок веселости, быть может? Тебе, разумеется, его концерты пришлись бы по вкусу. С твоей склонностью к громоподобным реквиемам.
– Едва ли я уместен в человеческом обществе, это правда.
– Изумительно сурово, – сказала Гвиневера. – Ты лязгаешь во сне, знаешь ли. Изумительно. У меня же – приступ бездыханности.
Ланселот потянумшись к ней.
– Не здесь.
– Я мерзок и презренен, – сказал он, – ибо не могу принесть радости любви моей.
– Уверяю тебя, вина в том моя. Я пуста, как устричная скорлупа. Когда тебя нет рядом, я изобретаю себя, сочиняю Гвиневеру и проживаю эту Гвиневеру. Но в те нечастые мгновенья, когда ты со мной, Гвиневера эта отбывает куда-то прочь, и мне остается лишь… бездыханность, наверное.
Ланселот сокручинимшись.
– Я жалок и подонист, – сказал он, – и ныне ж я должен уйти, дабы молить о твоем прощении.
– Ты должен уйти, дабы молить о моем прощении?
– Есть жалкая хижина, где я выполняю епитимью. В Кардиганшире. Вроде хлева для прокаженных. Я парюсь там и бичую себя. Прямо туда-то я нынче же и удалюсь.
