Арман Лану - Пчелиный пастырь
— Ты недурно устроился, Тино.
Тот шепчет, замедляя ход: «Аяччо, Аяччо…»
Эме Лонги видит свежевыкрашенную лодку, которую он раньше не замечал. Она называется «Милость Божия», а на носу у нее нарисован глаз, напоминающий «уджа»[27]. В Милость Божию верить надо, но глядеть все равно следует в оба. У этой лодки хороший талисман. Такие встречаются в Сицилии, в Сардинии, в Неаполе, в Реджо-ди-Калабрия. Был такой и у его отца. Из темных атавистических глубин наплывает что-то на недавнего северянина, и он этому подчиняется, даром что учитель. Для того чтобы этот талисман подействовал и привел его в порт, достаточно скрестить указательный палец со средним, а другой рукой коснуться мужских регалий. Марию-Терезу удивляет этот жест, и она разражается хохотом.
Аржелес, Пало-дель-Видр. Грузовиков мало — немецких грузовиков. Они натыкаются еще на одну заставу в Сен-Годерике, но эта уже с автоматами и танком. Они проезжают ее. Не разыгралось ли у него воображение? Ему кажется, что и движение немецких машин, и немецкий надзор становятся интенсивнее. Он просит остановиться у «Пальмариума». Полдень вызванивает на всех колокольнях.
— Вот, мсье, вы и приехали. Уже полдень.
Он не знает, что сказать.
— Вы были… — Он в нерешительности. Ага! — и с улыбкой: —… были для меня старшей сестрой.
— А у тебя есть сестры? — бросает она с внезапной фамильярностью.
— Нет, мадам!
— Вот то-то! Иначе вы бы мне этого не сказали! Мои просто шлюхи! Правда, Тино?
— Мадам права.
— Эме! Ну уж и дали вам имечко[28]! Только вы этого не понимаете.
Он уже вылез из машины и наклоняется к ней — стекло опущено.
— Ближе! Еще ближе! Ближе!
Она целует его в губы. Его ноздри наполняет «Парижский вечер», смешанный с запахом меда.
IV
В «Пальмариуме» нет разговоров о происшествии в Пор-Вандре, зато о бегстве… «Все это ляжет на нас», — сказал гарсон в переднике — худенький коротышка с вьющимися на затылке волосами. Как многие тщедушные мужчины, он стоит за существующий порядок, этот Феликс, Феликс Кот, или просто Кот.
Лонги звонит по телефону за стойкой. Кот краешком глаза следит за ним. На другом конце провода — голос Соланж Понс. Она как будто не удивлена; он лаконичен: все в порядке; его никто не спрашивал; он вешает трубку. Эти предосторожности означают, что в нем произошла перемена, подсознательная мобилизация. Отныне в этом пробудившемся человеке — ставка главнокомандующего в действии. Чаевые Коту. Фальшивая благодарность Кота. Лонги выходит и идет вдоль Мели (так называется этот канал). Улочка, дверь гостиницы, патио и фонтанчик… Господа немцы как будто не изменились, разве что стали немножко нервными… На лестнице он сталкивается с двумя такими господами. Они на него не смотрят. Это их стиль? Или своего рода застенчивость? Порой у него возникало чувство, что и немцы застенчивы, но эту мысль он не высказывал. В лагере она показалась бы либо парадоксом, либо провокацией, а то и просто равнодушием. Лонги заходит в свою комнату и тотчас заглядывается на игру света, съедающего тень на площади из серого и розового мрамора. Воскресенье есть даже во время войны. Простертые руки трех сил каталонского народа говорят о том, что проблемы, возникающие в человеческом обществе, незыблемы. Он закрывает ставни. Растирает себе плечо. Боль снова утихла. А что, если движение было лучшим лекарством? «Ты должен — должен — должен прочитать Б-Б-Блонделя!» — говорит Таккини. Эме ложится на спину, подложив руки под голову.
Когда он просыпается, часы на башне Кастилье, к его изумлению, бьют четыре. Он опять заснул, выронив иллюстрированный журнал! Он выходит. Он намеревается пройти через двор ратуши. Решетчатые ворота заперты. Статуя Майоля «Мысль» — в клетке. Он сделает круг по маленьким улочкам, два раза свернет налево, или через «Грот» и два раза направо. «Грот» в этот час стоит светлый, почти веселый. Он выбирает свет.
И быть может, свою судьбу.
Он нахмурился при виде громоздкой вывески с черными тевтонскими буквами (возможно, здесь есть и немецкая типография!) — вывески немецкого книжного магазина «Frontbuchhandlung»[29] (этого еще не хватало — тевтонский шрифт!) — и в эту самую минуту, на углу у «Грота», столкнулся с Анжелитой, которая шла с подружкой. Анжелита! Они разглядывали витрину «Парижского платья»; она увидела его в стекле витрины, повернулась и бросилась к нему. Она целует его в щеки, вскрикивает, зовет свою приятельницу, разыгрывавшую тактичность.
— Фелипа! Привидение!
Фелипа подходит, любезная — мы тоже обращение понимаем! — поджав губы и ягодицы. Обе они красивы, но красивы по-разному. Анжелита! Она похожа на Венеру, что стоит на площади, хотя и не она служила для нее моделью. Головка скорее маленькая (канон античности: человеческий рост — восемь голов), строго овальной формы, причем волосы не меняют, эту линию. Когда она позирует, лицо, должно быть, теряет всякое выражение. Волосы черные, собранные в шиньон, резко очерченные глаза, прямой нос, ломаная линия губ — все это выступает над колонной чересчур длинной шеи. Изящны и ее плечи. Красивые груди — высокие, маленькие, торчащие в разные стороны. Бюст, шея и голова совсем еще девичьи. А ниже амфора: вырисовываются полные и круглые бока, крепкие ягодицы, покоящиеся на дорических колоннах бедер. Нижняя половина ее тела всегда напоминала ему таитянских женщин Гогена. Флорентийский торс, возникающий из почти звериной материальности, — такова типичная каталонка, по Майолю. Порыв и плоть. Нет ничего удивительного, что Анжелита долгое время была любимой моделью скульптора!
По сравнению с ней Фелипа, пожалуй, больше похожа на испанку. Изжелта-смуглая кожа, волосы цвета воронова крыла, трепещущие ноздри, очень белые зубы (он вспоминает Марию-Терезу) — эта Фелипа так же подвижна, как Анжелита скульптурна. Меньше ростом, тонкая, с детскими лодыжками и запястьями, закованными в золото, она не может двигаться, не танцуя. «Славные курочки!» — восторгается Бандит. «Бандит, ты пошляк!» — «А ты, бабник, здесь не соскучишься!»
Анжелита никогда не притворяется. Она в восторге от этой встречи.
— Я знала, что ты попал в плен на Севере.
Разумеется, на Севере. Для Эме то, что он переживает, происходит на крайнем юге страны. Для каталонцев — это северная повесть. А как же быть с Управлением? Он намеревался заглянуть туда, а там наверняка пусто. Он пойдет завтра. Morgen früh… La mañana[30]. Они располагаются в «Гроте», который кишит студентами, машинистками, жизнерадостными спекулянтами, немцами, чувствующими себя тут почти что на каникулах, надутыми именитыми гражданами. Они пьют плохое пресноватое пиво. Время от времени проезжает старомодная коляска, набитая серыми солдатами — они едут на прогулку. Фелипа смывается. Она работает в ресторанчике на площади Касаньес, квартал Сен-Жак, — дешевенькое заведение, где устраиваются по талонам. Фелипа сматывается, а вдогонку ей свистят двое немцев — они ведут себя как итальянцы!
Эме понимает, что ему повезло — удача меткого стрелка — после всей этой кутерьмы снова обрести искреннюю дружбу, которая была такой нежной и в которой он ощущает сострадание, почти материнское чувство, как у Марии-Терезы. Им можно довериться. Довериться Альберу он не мог. Он начинает свою исповедь. Не упускает ни одной подробности, начиная с неудачной попытки установить связь в пятницу утром. Симон? Она его знает. На редкость честный парень. Он шел на риск. Эме вкратце рассказывает о пор-вандрской авантюре, начиная со своего дебюта в кафе «Балеарские острова» (она знает и Пирата), о таможенном катере, о досмотре судна и о потрясающем (подходящее слово!) разрыве гранат. Анжелита возвращает его в довоенное время, время, несмотря на испанскую трагедию, беззаботное, — в то довоенное время, которое до сих пор еще разливается песней под скрещивающимися лучами прожекторов ПВО:
Брось, не горюй,На все наплюй,Живи себе и в ус не дуй!
Лэмбет-уок невмешательства и Мюнхена… чемберленовского Мюнхена. Да здравствует Даладье! Dantzig’s band![31] Его недозрелый пацифизм был обманут! Он опомнился на Тромборнском кладбище в Лотарингии — в двадцатисемиградусный мороз, когда размещал ручные пулеметы взводного охранения в могильных ямах. Анжелита возвращает ему эту былую беззаботность. Вначале она встревожилась, но теперь корчится от смеха, когда он рассказывает ей о своем пребывании в богатом обиталище в Пор-Вандре.
— Ой, с ума сойду! Да ты знаешь, где ты был?
— Нет… Ну я… Да нет! Быть не может!
— Ты и эти пташечки!
Она отбрасывает прядь волос, выскользнувшую из строгого шиньона, — посеребренную прядь, которая кокетливо заявляет о ее возрасте.
