Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести
Я побожился благочинному, что исправлюсь и тем же вечером прогнал Веру. Но она все равно каждый день приходила и сидела на пороге моей сторожки. Куда бы я не шел: на требу или в магазин — Вера всюду следовала за мной. Один раз я не выдержал, ослеп от ярости и страха, схватил ее за воротник пальто, волоком вытащил на дорогу и бросил там, пожелав, чтобы ее переехал автобус. Веры не было два дня. Я уже, было, вздохнул спокойно, как она снова возникла на пороге сторожки с банкой борща, грязная, измученная, но улыбающаяся. Так продолжалось до марта. Я кричал, ругался, умолял Веру оставить меня в покое, выбрасывал и топтал принесенные ею продукты, писал заявление участковому с требованием «оградить меня от домогательств гражданки Сухаренко», но Вера приходила вопреки всему и твердила одно и то же: «Люблю тебя! Люблю! Люблю безумно!»
Накануне страстной седмицы мне прислали указ о моем возвращении в обитель и назначении помощником эконома. Я ликовал. Наконец-то настал день моего избавления от Вериного ига. Я решил измениться, покаяться, набрать в библиотеке свято-отеческой литературы и углубиться в изучение опыта древней аскетики. Я решил стать идеальным монахом, незаметным, полупрозрачным, отрешенным от мирской суеты, даже немного блаженным. Правда, монастырскому духовнику отцу Алексию я так и не смог рассказать свой грех. Конечно, меня подмывало разрыдаться, признаться во всем до мелочей и нюансов, освободиться, но я вдруг испугался за себя, за то, как я буду выглядеть в глазах духовника. Я мог быть мятущимся, сомневающимся, слабым, но только не впавшим в плотской грех, так как это упрощало меня, перечеркивало смысл моего иночества, и, самое главное, рушило авторитет, который я долго заслуживал в лице духовника и остальной братии своим показным интеллигентским смирением. На прямой вопрос отца Алексия, нарушал ли я обет целомудрия, я ответил, что только мысленно и еще непроизвольным ночным семяизвержением.
Я отрекся от Веры, измял, изорвал, испачкал ее образ, но так и не выбросил ее из головы. Чтобы как-то расплеваться со своей совестью, я решил сам наложить на себя епитимию: класть по триста поклонов каждый вечер с молитвой Иисусовой. Так я примирю себя с самим собой и сгоню начинающее появляться брюшко… Но, как только я начинал класть поклоны, меня одолевала боль в спине и зевота. Кряхтя, я вставал с колен, выпивал заветную рюмку водки и дальше наступало «Помилуй мя, Боже, в постели лежа».
Мне начали сниться жуткие гипертрофированные женские тела, тяжелые, влажные, неживые, скользкими холодными рыбами разбросанные на песчаном берегу мутного океана, внушавшего мне страх. Исцеляющее время практически вылечило меня от воспоминаний, Вера трансформировалась в аллегорические предутренние сновидения без эротического оттенка. Иногда она мне снилась в виде падающего лифта или самолета, терпящего над городом катастрофу, или заброшенной фабрики, из техногенного лабиринта которой я не мог найти выхода. И все было бы терпимо, если бы не выскакивающая, как черт из табакерки, навязчивая мысль сходить на вокзал и потереться в пивной, чтобы посмотреть, как выглядят проститутки. Мысль о том, что я могу купить себе женщину, дьявольски приятно дразнила меня, но я тут же гнал ее прочь.
Один раз я все-таки не выдержал и поволокся на этот хренов вокзал. Накануне сходил в магазин, купил себе дурацкую шляпу и черные очки. Из монастыря я вышел, как полагается, в рясе, чтобы никто ничего не заподозрил. Добравшись до ближайшего общественного туалета, я решил в нем переодеться. Дрожащими от возбуждения руками я стащил с себя рясу, запихнул ее в пакет, надел куртку, нахлобучил шляпу, спрятал бороду в шарф, но, вот не задача, обронил очки в загаженный дерьмом унитаз. Завернув руку в носовой платок и испытывая рвотные позывы, я полез доставать очки, без которых, как мне казалось, во мне немедленно признают представителя духовного сословия. Вымыв очки под краном, я надел их и посмотрел на себя в зеркало: кошмар! Пенсионерская куцая шляпа, торчащая борода, подстреленная подростковая куртка из облезающего кожзама, мятые мешкообразные брюки… «Ой, ой, ой, — подумал я, — ну и видон, ни дать — ни взять, то ли изгнанный из синагоги раввин, то ли затравленный вуайерист, то ли… переодетый поп».
Уверенно зайдя в пивную, я купил себе кружку пива и холодный резиновый чебурек с болтающейся в нем мясной какашкой. Заняв стратегически выгодное место у стойки в темном углу, я немного успокоился и принялся наблюдать за местным контингентом, в основном командировочными и бомжами. В каждой женщине, даже в зевающей толстой продавщице с бордовым волосяным седлом на голове, мне мерещилась развратная путана, жрица человеческих пороков.
— Эй, поп, хочешь девочку недорого?
— Что?! — от ужаса я поперхнулся чебуреком.
Передо мной стоял возникший неизвестно откуда двадцатилетний бритый парень в спортивном костюме. Он весело подмигнул мне.
— Что, вы! Я, я, я не поп, — затараторил я кретинским сорвавшимся голосом, — и не мешайте мне обедать. Идите, отстаньте, извините…
— Ладно, поп, — ухмыльнулся парень и пошел к другой стойке, за которой грузный пожилой мужчина остервенело рвал зубами воблу.
Мне показалось, что на меня все смотрят. Я выскочил из «вертепа разврата», мое сердце заходилось от бешеного стука, ноги подкашивались. Дворами я побежал обратно к туалету, где заперся в кабинке, снова напялил на себя рясу, сел на толчок и разрыдался.
Буквально через день случилось еще одно потрясшее меня событие. В нашем монастыре жил незаметный, тихий, до болезненности скромный человек — иеродьякон Викентий. Благодаря очень маленькому росту и худобе он походил на ребенка, перепрыгнувшего пору взросления и сразу состарившегося. В монастыре он жил два года, а до этого работал инженером в каком-то НИИ. Сейчас отец Викентий нес послушание при коровнике, находясь в нем практически круглосуточно. Несмотря на то, что у него, как и у других насельников обители, имелась благоустроенная келья в братском корпусе, он предпочитал спать на соломе возле своего скота. Вместе с Викентием по четвергам мы должны были совершать литургию для паломников в малом Свято-Андреевском храме монастыря. В этот четверг было все, как всегда. Викентий пришел в алтарь, попросил у меня благословения, облачился в свои дьяконские одежды и встал по правую руку от меня. Началась литургия, все шло своим чередом, когда вдруг во время самой важной кульминационной части богослужения — евхаристического канона — Викентий стал на цыпочки, приблизил губы к моему уху и прошептал:
— Отец, помогите мне, я больше не верю в Него.
— Успокойтесь, — сказал я, недоуменно взглянув на иеродьякона, — давайте поговорим после службы.
— Я не могу, — жалобно произнес Викентий, — не могу лгать Ему, что верю в Него.
— Отец Викентий, — повысил я голос, — в самом деле, вы что, перемолились или перепостились? Давайте закончим службу и тогда спокойно все обсудим.
Из глаз иеродьякона полились слезы. Кое-как, с горем пополам он дослужил со мной литургию, разоблачился и ушел. Больше в монастыре я его не видел. Слова Викентия поразили меня в самое сердце. Ведь я тоже лгу! Но боюсь признаться в этом не то что другим — даже самому себе. Внешне благообразный, кроткий, ряженный в черные тряпки, а внутренне раздираемый страстями, я чувствовал, что движусь к саморазрушению, концу, что скоро моя непутевая жизнь сделает резкий крен, перевернется, наполнит свои забитые прогорклым зерном трюмы не святой, но гнилой и, как ни парадоксально, очищающей водой.
Эконом монастыря поручил мне упорядочить монастырскую библиотеку, и я спрятался, сбежал в мир книг, но не только духовных. В подвале я обнаружил полусгнившие, поеденные мышами картонные коробки, а в них книги, многие из которых пришли в полную негодность. Достоевского и Куприна съели почти полностью, оставив лишь твердые картонные обложки. В относительной сохранности находились Лесков и Оскар Уайльд. Остальные коробки были забиты советской фантастикой и журналами «Наука и религия» за семидесятые годы. Эконом рассказал мне, что одна усердная прихожанка нашей обители переписала в дар монастырю квартиру своей покойной матери. Вместе с квартирой отошла мебель и книги, которые из-за своей «светской» никчемности были брошены умирать в сырой подвал. Жечь их не решились, а вот книгам убитого в девяностом отца Александра Меня не повезло. Наместник монастыря признал их идеологически вредными, «еретическими», «еврейскими» и благословил отправить в печку. В нашей библиотеке выжили «имка-прессовские» Библии и «сугубо канонические» авторы девятнадцатого века, жития святых и всякие байки из склепа вроде мытарств блаженной Феодоры. Тайком я перенес уцелевшие книги к себе в келью и начал взахлеб читать. Я решил больше времени проводить наедине с найденным сокровищем, но обстоятельства положили конец моему тихому, безмолвному житию.
