Алекс Тарн - И возвращу тебя…
Вскипел алюминиевый чайник; Гамаль, кряхтя, наклонился, прикрутил газ и налил себе стаканчик черного приторно-сладкого чая. Чай обжигал, и это служило лишним напоминанием о том, что нелепо жаловаться на жару в ситуации, когда мир полон намного более горячими предметами и явлениями. Он отхлебнул, откинулся на подушки и прикрыл глаза. По его расчетам, Берл должен был приехать где-то через полчаса, максимум — через час. Сколько же лет они не виделись? Гамаль наморщил лоб и зашевелил губами… нет, трудно сказать. В первые годы после Ливана Берл еще заезжал, особенно по ранней весне, когда в Негеве начиналось цветение. А потом как-то перестал, разве что позванивал изредка. Что ж… Гамаль не обижался. Людей держат вместе две вещи: семья и общее дело. А когда нету ни того, ни другого, то и говорить не о чем.
Зато момент их знакомства Гамаль помнил во всех деталях. Как такое забудешь? Последние недели в армейском лагере для новобранцев остаются в памяти на всю жизнь. Бедуины идут в ЦАХАЛ добровольцами, поэтому вылетать с курса подготовки по причине физической или моральной слабости считается непоправимым ударом по личной мужской чести. Лучше сдохнуть от перенапряжения, чем возвращаться домой к насмешкам чужих и косым взглядам своих. Ладно бы только самого себя позорит такой человек, а то ведь еще и на все племя пятно ложится. Гамаль никогда не слыл нытиком. Сначала шло тяжеловато, но потом втянулся. Приезжая на побывки домой, щеголял армейским сленгом, формой и видавшим виды автоматом за спиной. Старики смотрели уважительно; старшие братья посмеивались:
— Погоди, погоди… похороны окурка уже проходил? Нет?.. ну тогда и гордиться пока нечем.
— Похороны окурка? — удивлялся Гамаль. — Что это?
— Увидишь… — братья отщелкивали в сторону свои собственные окурки и многозначительно щурились на широкую негевскую ночь.
И в самом деле, увидел. День накануне был особенно тяжелым. Жара, изнурительный бег по пустыне с полной выкладкой, отработка штурмовой атаки в тройках и отделением, снова бег и снова отработка атаки. Как всегда в таких случаях, Гамаль удивлялся самому себе, своей выносливости, неизвестно откуда берущимся силам. Он уже хорошо знал по предыдущему опыту, что усталость — это всего-навсего мираж, обман, которым дурачат человека хитрые джинны пустыни. Глупец тот, кто, устав, останавливается. Какой смысл жить в мираже? Умный проходит через усталость насквозь и идет дальше. Как верблюд. Аллах не зря дал человеку этот замечательный пример. Верблюд во время перехода не знает усталости, у него есть только два состояния: движение вперед или смерть. Когда это животное опускается на колени и ложится на землю, то никакая сила не может поднять его и заставить идти дальше. Ты можешь уговаривать верблюда добрыми словами, можешь бить смертным боем, можешь даже снять с его спины поклажу — и все без толку. Потому что дело тут не в усталости, сквозь которую можно пройти, как сквозь мираж. Через все миражи этот верблюд уже прошел и теперь, дойдя до настоящей последней черты, он просто лег, чтобы умереть.
Вот и человек должен действовать так же — чего уж проще, особенно, если Всевышний подарил ему такое имя… И Гамаль бежал вместе со всеми, скользя ботинками по круглым камням, глотая пыль, карабкаясь на сыпучие склоны, ощетинившиеся колючим кустарником. После двухмесячных тренировок он чувствовал себя в прекрасной форме. Вперед, вперед!
Бедуины оценивают верблюдов днями. Сколько дней он способен идти без питья, пока не ляжет, чтобы больше уже не вставать? Избалованный домашний верблюд, сызмальства слонявшийся без дела вокруг хозяйского жилья, привыкший пить и есть вдоволь, не протянет в пустыне и четырех дней. Таких называют «зелеными». Хороший гамаль выдержит не менее пяти суток, а про тех, кто умирает на исходе шестого дня, говорят, что не иначе, как песчаный джинн сидит у них на спине поверх навьюченной поклажи.
Ну а дальше начинаются сказки. Истории про верблюдов, продержавшихся больше семи дней, передают из поколения в поколение. Бывает ли еще дольше? Бывает, но тут уже точно не обходится без волшебства, без того, чтобы сам аллах коснулся своим перстом горбатой верблюжьей спины. К примеру, когда-то, очень давно, в дикие времена, когда откровение еще не было ниспослано великому пророку, аллах отправил на землю своего верного слугу ангела Джабраила. И надо же такому случиться, что заприметили ангела черные джинны, страшные грабители купеческих караванов. Заприметили и решили ограбить, потому что нес с собой Джабраил не что-нибудь, а драгоценные мысли, которыми нагрузил его великий хозяин. Можно только представить, какого могущества достигли бы черные джинны, попади к ним в руки такое сокровище! Глупцы и не предполагали, что Джабраил мог смахнуть их в пропасть одним лишь взмахом своих ресниц.
Но в том-то и дело, что ангел не хотел до поры до времени показывать свою чудесную силу: видимо, задание, которое дал ему всевышний, требовало особой секретности. Поэтому Джабраил решил убегать. Он вскочил на своего прекрасного верблюда, белого, как снег, и быстрого, как ветер, и препоручил спасение драгоценного груза его крепким и длинным ногам. Но джинны и не думали уступать. Они немедленно пустились в погоню. Наученные многолетним опытом грабежа, они ни минуты не сомневались в успехе. Их черные боевые верблюды не знали усталости. По всей пустыне были разбросаны их разбойничьи лагеря, где ждали помощь, вода и отдых. Белый гамаль казался очень сильным, но сколько дней может выдержать такую беспощадную гонку даже самое сильное животное? Пять? Шесть?
На четвертый день погони они сменили своих черных верблюдов и потому надеялись сократить расстояние. Но белый тоже прибавил ходу. Это казалось невероятным. На исходе седьмого дня джинны произвели вторую смену, но и это не приблизило их к цели. Белый верблюд ангела Джабраила по-прежнему маячил далеко впереди. Он даже ни разу не сбился с шага; свежие следы на песке говорили о ровном и безошибочном беге. Мрачные джинны молча скакали под солнцем и под луной, и новые попутчики — сомнения сопровождали их черными тенями. Уж не над ними ли так издевательски хохочут ночные шакалы? Утром девятого дня сомнения перешли в страх, а затем и в панический ужас. Преследователи повернули назад и помчались прочь от неведомой силы, все так же мерно скачущей впереди на линии горизонта, недостижимой, как и сам горизонт.
То, что эта сила — волшебная, они знали уже давно, и это было не страшно: джинны-колдуны не боятся обычного волшебства. Но на девятый день они поняли еще что-то: сам аллах коснулся белого верблюда своим могучим перстом, а состязаться с аллахом не под силу даже целому войску черных пустынных джиннов.
Эту историю Гамаль слышал еще ребенком от деда.
— Ты у нас пока Гамаленок, — смеялся дед. — Крошечный пушистый верблюжонок, который станет большим и сильным верблюдом. Помни: настоящий гамаль никогда не знает усталости. Но запомни и другое: даже у самого сильного есть предел, когда он падает на колени и умирает. Пусть всемогущий аллах не позволит тебе добежать до этого предела.
— Я и сам не дурак, — храбрился Гамаль. — Зачем мне бегать до смерти? Разве нельзя остановиться заранее? Ну, совсем незадолго, всего за одну маленькую минуточку?
Дед вздыхал и отрицательно качал головой:
— Если бы можно было так, то никто никогда бы не умирал. Вся беда в том, что только всевышний знает, где находится предел у каждого верблюда и у каждого человека.
— Тогда я вообще не буду бегать! — сердито топал ногой мальчик.
— Ээ-э, нет… Будешь, еще как будешь…
— Почему?
— Да все потому же, почему и все бегают, — старик поднимал свой коричневый корявый палец и лукаво улыбался. — Каждому хочется узнать: а вдруг Творец коснулся его своим перстом, как того белого верблюда?
Дед дурашливо тыкал Гамаля в бок, в самое щекотное место, и они вместе покатывались со смеху, старый и малый.
Но в тот жаркий день, когда Гамаль утюжил — ботинками и животом вперемежку — раскаленную корку Негева, ему было вовсе не до смеха. Утешало одно: солнце сжалилось и принялось клониться к закату немного раньше, чем появилась неприятная слабость в коленях. Гамалю еще ни разу не приходилось доходить до того предела, о котором говорил дед, но некоторые этапы по дороге к нему он уже знал. Слабость в коленях была первым признаком; затем начинала болеть спина. Через некоторое время Гамаль обнаруживал, что не может сжать руку в кулак. Наконец, появлялись сложности с дыханием, как будто легкие уменьшались в размере по меньшей мере наполовину, и поэтому любая попытка вдохнуть упиралась в болезненную перегородку, которая возникала неизвестно откуда прямо посередине груди.
Наверняка существовали и дополнительные этапы, но дальше перегородки Гамаль пока что не заходил. Возможно, это аллах останавливал его бег, не давая добежать до последней черты — в точности, как того пожелал в свое время дед, светлая ему память. Спина заныла, когда уже совсем стемнело, и рота находилась на самом подходе к лагерю. Но дышалось по-прежнему легко, кулак послушно сжимался, и поэтому Гамаль даже согласился вне очереди тащить тяжеленный пулемет вместо бедняги Абд-эль-Карима, который явно шел из последних сил.
