Константин Лагунов - Больно берег крут

В полубалке, занимаемом «мехтроицей», было по-солдатски чисто и прибрано. Лишь на четвертой верхней полке постель оказалась не заправленной, одеяло скручено, подушка сплющена.

— Тут художник живет, — сказал Егор, указывая кивком на неприбранную постель. — Закирял парень. Теперь отходит. Говорить и двигаться начал. Тихий такой, вежливый. Прямо интеллигент чеховский — и вдруг загудел. Да как. Без просыпу… Садитесь. Чай организуем.

— Не беспокойтесь.

Едва Ивась присел, как появился Остап Крамор. Борода измочалена. Глаза вовсе сузились, ввалились. Вокруг них багровые запойные подтеки.

Он хрипловато представился от порога и тут же обессиленно прилепился непослушным еще, невесомым телом к уголку табуретки. Громко выдохнул, энергично растер ладонью лицо, еще раз выдохнул и, наконец, спросил:

— С кем имею честь?

Ивась назвался, рассказал, зачем приехал сюда.

— А название у газеты есть? — спросил Крамор. — Нет? Тогда рекомендую окрестить новорожденного немедленно. Предлагаю назвать «Одержимые». Не согласны? Напрасно. Одержимость — главный двигатель всех, кто тут ратоборствует…

— М-м, видите ли… — замялся Ивась, — партийные газеты, как правило…

— Знаю, — перебил Остап Крамор и неожиданно загорячился: — Знаю. Но здесь все вопреки правилам. По правилам надо бы сперва город, бетонки, водопровод, электролинии, а уж после — нефть. Здесь — наоборот.

— Точно! — громко и восторженно подхватил Егор. — Для нас одно правило — дать нефть. Сегодня. Немедленно. И как можно больше. А город… Построим! Бетонку… Проложим! И болота и непогоду… скрутим!

— Я же сказал — одержимые! — Остап Крамор даже ладонями пришлепнул. — Недавно с одним познакомился. Василенко Иван. Шофер. Полный световой день работает. Минимум — двенадцать часов. И не за премию, не за карьеру… Хозяин Турмагана. И отчего он такой?

— Отчего же? — обратился Ивась почему-то к Егору.

— Как тут объяснить? — Егор ищуще огляделся, будто поблизости лежал нужный ответ. — Вам когда-нибудь приходилось так уработаться, чтоб руки, ноги дрожали и перед глазами круги? Ладно. Понял. По кино да по книжкам знаете. Оттого и загадочно… Наш мастер Фомин — не слыхали такого? — железный мужик. Никаких уважительных причин не признает. Взялся — конец, расшибется, но сделает.

— Что-то слышал, — соврал Ивась, чтобы подбодрить, подтолкнуть Егора.

— Еще бы! — обрадованно подхватил тот. — Фомин наш Турмаган распечатывал, первую промысловую скважину бурил. Так вот у него, у Фомина, поговорка есть: «Струна поет, пока натянута». Уловили?

— Н-не очень чтобы…

— В апреле нынче буровую нам тащили. Спешили до ростепели. Буровики, монтажники, дорожники — в одной упряжке. Под ногами качается, хлюпает, пищит. Прем! Почти по брюхо в болотине вязнем — тащим! На крайнем пределе машины и люди. Две недели — сорок километров. День и ночь. Глотки сорвали. Тиной насквозь. Руки тяжелей чугуна. Доползли. Поставили. Забурились. Когда дизели реванули… Глянул на ребят — они будто чуток тронулись. На что уж Фомин. Сколько лет мастером. Наверное, этих скважин не одну сотню насверлил. А и он дрогнул… Кругом вода ржавая, няша — ни подъехать, ни подойти — буровая гудит! Куда усталость делась! Сквозь землю готов… Этот-то миг — самая дорогая награда. Мы — всемогущи. Мы — боги на этой земле… — Егор от волнения покраснел, рывком поднялся и стал торопливо наливать в чайник воды. — Сообразим все-таки чаек. Мигом. Электроплита собственной конструкции…

Едва Егор заговорил о том, как они буровую тащили, в душе Ивася вдруг что-то треснуло, сдвинулось или бог знает что там произошло, только ожила и зазвучала в ней какая-то доселе молчавшая струна. Ивась словно взлетел — высоко и круто, задохнулся от испуга и радости, неведомой доселе. «Еще раз. И повыше. К той черте… за которой взрыв…»

Он обмер на грани чуда, приближение коего чуял всем существом. Сейчас, сей миг наконец-то воскреснет и восстанет в нем подлинный, настоящий мужчина — волевой, смелый и оттого прекрасный. Он жил в Ивасе все эти тридцать лет, не раз напоминал о себе, порой очень сильно, но никак не мог распрямиться и восстать. Теперь этот миг приспел. Еще взлет, и преображенный Ивась ринется навстречу буре. Как Егор, как тысячи подобных, взвалит на плечи что потяжелей, дрогнет, но устоит, не спасует, дойдет… Еще один малый толчок, последнее усилие, слабый рывок — и вот оно, заветное, долгожданное, победное перерождение. Нет, не напрасно примчался он в эту болотную глухомань, не зазря кинул к черту мягкое кресло, размеренное покойное прозябание, друзей-преферансистов и все, все, все, что уже сложилось, отстоялось, неприметно угнетая и давя…

Но Егор так некстати оборвал речь, схватился за чайник, и взлет Ивася приостановился в виду заветной черты и на самый последний, ничтожно малый, но решающий бросок у него уже не осталось сил. Потрясенный, он еще тянулся, еще верил, еще подстегивал себя: «Ну же!» Но, увы — в запасе не оказалось ни крохи энергии, ни единой искорки, способной чуть подтолкнуть к недосягаемо близкой черте. И вновь, в который раз, Ивась осознал, что никогда не поднимется над собой, не станет иным, а так вот и будет всю жизнь завидовать Егорам, которые знают, зачем живут, знают, куда идут, и дойдут, черт бы их побрал! Без диплома, без ивасевского запаса интеллекта, без его журналистского таланта дойдет до цели простой помбур Егор Бабиков…

Расслабленно ссутулясь, Ивась машинально выхватил из кармана пилочку для ногтей и так же автоматически заученными движениями принялся чистить и шлифовать ногти.

В балке вдруг вытвердела долгая неприятная пауза. Все трое почувствовали ее отчуждающую холодность, отрывающую, отталкивающую их друг от друга, и, чтоб прервать ее, Остап Крамор встал, гремя крышкой, насыпал в большой керамический чайник заварки, застукотил жестяным чайником с кипятком, зазвенел стаканами.

Блаженно жмурясь, Ивась медленно тянул обжигающий пахучий чай, негромко отдуваясь после каждого глотка. Остап Крамор пил махонькими бесшумными глоточками и, не мигая, смотрел в оконце неподвижным задумчивым взглядом. Егор подержал стакан в руках, подул на коричневую жидкость и в три глотка опорожнил граненую посудину.

Ивась глянул на Егоровы руки — не по росту крупные, с четко прорисованными венами и узлами в суставах. Подумал с завистью и необъяснимой неприязнью: «Подомнет и построит». Эта неприязнь и помогла ему напрочь отсечь мысль о дезертирстве. Чтобы ни случилось, он не попятится, останется в Турмагане, попробует…

Глава четвертая

«Не складно — зато жалобно» — всплыло в памяти бог весть когда слышанное присловье, и Бакутин, хмыкнув, желчно скривил губы. Точно о нем: и не складно и жалобно получилось. Ни поесть, ни отдохнуть по-человечески, да и без жены сухостойная жизнь. И ведь сам капкан насторожил, сам и влез в него, да не со слепу, не по забывчивости, а сознательно. Все сам. Поманила неведомая Сибирь, рисковое дело, трепетный, терпкий дымок первопроходческих костров. Словом, кровь взыграла, романтики захотелось. А может, зов предков? Может, кто-нибудь из прапрадедов открывал неведомые земли, карабкался на безыменные пики, торил первые тропы? Иль это от избытка сил? И сам не знает. Его всегда притягивали аэродромы, вокзалы, пристани, звали невесть куда вскрики тепловоза и стонущий протяжный пароходный рев…

«Папа, а где этот Турмаган?» — прицепился Тимур. Они расстелили на полу большую карту Союза, улеглись на нее рядышком. Навесив куполом ладонь над Западно-сибирской низменностью, Гурий стал пояснять сыну: «Вот это зеленое — тайга. Ну, лес, значит, только хвойный. Погоди, ты же читал книжку про Ромку Рамазана…» — «Ага! — приподнялся от полу Тимур. — Вспомнил… Там бродят медведи. Там рыскают рыси. И белки, как птицы: не страшны им выси. Там лоси рогатые трубно ревут. Лиса, и кукушка, и соболь живут…» — «Молодчина! — похвалил Гурий Константинович. — Эти синие пятнышки — озера. Там их — тысячи. А вот Иртыш». Палец Тимура приник к синей змейке и заскользил, запетлял по ней. «Направо. Направо, — скомандовал Гурий Константинович. — Точно. Сюда. Это пошла Обь-матушка. Вот тут где-то Турмаган». — «Странное название. Тревожное и смутное», — вставила Ася. «Языческое», — пояснил Гурий Константинович, вглядываясь в карту. На ней не оказалось даже древнейшего приобского городка Сарьи, который доживал четвертый век и когда-то был столицей фантастически большого Сарьинского уезда…

Только вплотную подлетев и зависнув над ним, Бакутин разглядел из окна вертолета загадочный Турмаган. «Спустись пониже, дай кружок», — попросил вертолетчика, а сам прилип носом к вибрирующему круглому стеклу.

То, что называлось Турмаганом, прилепилось к обскому крутоярью и сверху походило на палубу гигантского судна, терпящего катастрофу. Груды бревен, труб, проволоки, ящиков и мешков, кучи выкорчеванных пней, черные язвы котлованов, черные царапины траншей, черные дымы костров, нелепое нагромождение разномастных строений, между которыми торопливо и бестолково сновали люди и машины, машины, машины. Окутанные сизой гарью, они везли, рыли, толкали, буксовали и вязли в торфяном месиве.