Яков Арсенов - Избранные ходы
— Жаль, Фельдмана нет, некому бульбы набрать, — пригорюнился Нынкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная!
Уже в кишечный тракт въелась.
— А мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, — едим прямо из пачки. В таком виде она напрочь убивает чувство голода при исхудании… Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем, — подумал он вслух.
Всю ночь напролет таскали из затхлой темнотищи склада драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Не из Мелового ли?
— А может, все-таки прихватим по кило-два-три? — сказал Рудик.
Но нанюхавшийся миазмов Нынкин сморщился и выпалил:
— Макароны в соусе — вполне достойное блюдо! В гробу я видал жрать эту тухлятину! Уж лучше сразу лягушек.
— Действительно, — поддакнул Пунтус. — Разве что на спирт прихватить пару центнеров.
Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы — как болиды, сверкали тут и там своими люминесцентными глазами. По складу от них не было никакого прохода.
— В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — заметил Гриншпон. — Недавно прочитал, как эти твари перегрызли пополам десятитысячевольтовый кабель в парижском метро, и хоть бы одну ионизировало или там распылило как-нибудь!
В пику этому сомнительному анекдоту из светской жизни парижских крыс Артамонов поведал, как при виде грызунов на мелькомбинате у себя на родине, в Орле, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все же боятся людей, а мелькомбинатовские — те ни грамма не стесняются. Ратициды они запросто употребляют на десерт и ходят по территории, как свиньи, — споткнуться можно. Голубей едят, как кур. Голуби нажираются дармового зерна — благо на плохо положенное у всех нас клюв помпой — и становятся не способными к полету. Крысы подходят к ним как к готовому блюду или полуфабрикату, устраиваются поудобнее и, разве что не повязав салфетку, начинают кушать: хряп-хряп, с косточками, а потом — спать в сушилку. Цепляй этой крысе за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье.
Доклад Артамонова о популяции мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась.
Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами и наконец вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины.
А завтра снова стайерская прогулка пешком на базу. И Нынкин опять будет талдычить о каком-то своем особом зимнем солнцестоянии, при котором ночь, как известно, максимальна, а если не спать — то и вообще бесконечна.
Татьяна ежедневно заскакивала в 535-ю. Она по-матерински потрепывала больного Решетнева по загривку, как бы подталкивая его к скорейшему выздоровлению. Но, невзирая на избыток женской ласки, Решетнев впадал в тоску и хандру. Опираясь на костыли, он совершал мелководный каботаж от койки до туалета в конце коридора и клялся, что больше никогда не падет так низко. Каждый вечер, проводив друзей на работу, он пробирался на цыпочках к себе в душу и копался там до утра. Когда спать можно сколько влезет, сон, как назло, не идет. Устроившись на подоконнике, он рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша… Кто он теперь без них? Так себе — человечинка.
Денно и нощно Решетнев копил в себе эти мысли и, дождавшись товарищей, пытался втянуть их в общение. Но все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы усаживался за письма. Еще в армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как Мурат с денежными переводами.
— Знаешь, Сергей, — навязывался Решетнев к Рудику, — мне кажется, я понял одну простую истину: чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу.
— Что ты там бормочешь? — переспрашивал его Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта.
— Да так, ерунда, — вздыхал Решетнев.
Он сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке еще долго напоминала ему о чем-то таком безыдейном и не обсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой.
Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюк.
Решетнев оклемался, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей по комнатному больничному листу. Решетнев накупил плексигласовых тарелок, прикрепил к стенам, подсунул под них цветные виды вселенной из журнала, к «иллюминаторам» подвел настоящее освещение, и теперь в комнате можно было плыть, как бы между светил.
Оформление 540-й в стиле «все мы немножко лошади» по сравнению с интерьером 535-й стало просто китчем.
Профком наградил 535-ю грамотой за победу в соцсоревновании. Таким образом Фельдман замазал свой прокол во время проверочного рейда, когда отмолчался по поводу эротических наклеек на стенах.
— В жизни надо быть оригинальным, — принимал поздравления Решетнев. — В жизни надо срываться.
Третий закон Ньютона
Зачеты по начертательной геометрии подступили, как ком к горлу. Первокурсники гнулись над белыми ватманами и кляли изобретателя этой чертовой науки, а заодно проклинали и преподавателя Цыпленкова, обладающего профессиональным и чуть ли не геометрическим прищуром. Для Цыпленкова начертательная геометрия была полигоном для его психологических опытов над живыми людьми.
— Вам ни к чему будет устраиваться на платные курсы кройки и шитья, объяснял он свою привязанность к студентам, массируя доску куском дикого мела. — Я сделаю из вас непревзойденных модельеров — ведь все ваши сногсшибательные одежды конструируются исключительно на основе принципов начертательной геометрии.
От страстного желания Цыпленкова сформировать из группы 76-Т3 сквозную швейную бригаду головы первокурсников пухли при виде пространственных фигур и их пересечений по неимоверным кривым. И что самое противное — всю эту непостижимую графику нельзя было вызубрить. Поэтому оставалось усердно понимать и развернуто представлять.
Артамонов был согласен хоть всю жизнь ходить без одежды, лишь бы не ведать линейных ужасов, в которых, чтобы пересечь тетраэдр с эллипсоидом, нужно было сидеть с одним карандашом и двумя пузырями три дня и четыре ночи. Артамонов Валера был непоседой, ему подавай задачи на сноровку, а тут испытание на усидчивость.
— Было бы так, — рассуждал он, — получил ты, например, задание, разобрался, какая линия что обозначает, — и точка! Я не пойму одного зачем чертить? Если нужно будет в дальнейшей жизни, я, конечно же, начерчу, но это потом, в жизни, а сейчас… Только время да нервы гробишь. — И в защиту своего бездействия на ниве геометрии он приводил массу доводов.
— Не до всех эта наука доходит через голову, — дискутировал с ним Решетнев. — До некоторых — через седло.
Но оказалось, что студентами в высшей школе предусмотрено все и даже такая тонкость, в которой застал себя Артамонов. Само собой разумеется, что на потоке есть группы, которым выданы такие же задания. И еще существует техническое приспособление — «дралоскоп», с помощью которого полугодовую норму можно легко и непринужденно передрать в считанные часы. Было бы с чего.
Правда и то, что жить полнокровно чужим трудом дано не каждому. Здесь нужна не только выдержка, нелишне обладать и стойкостью. Обыкновенно после выдачи задания на проект начиналось выжидание — кто первый приступит к выполнению. Слабохарактерные надламывались и, словно загипнотизированные, приступали к черчению. Как только они справлялись с заданием, к ним подкатывали более стойкие и вмиг переносили готовые творения на свои листы. Затем шла в ход изворотливость — бывало, скопированные работы защищались раньше оригинальных. За плагиаторами был нужен глаз да глаз, поскольку сдирание — это не столько процесс, сколько стратегия и тактика.
Артамонов отправился к Наташечкиной Алеше. Она в группе 76-Д1 тоже шла первой по списку. Наташечкина была своим парнем, и задание у нее было идентичным.
По настроению, с которым она приняла ходока, можно было заключить, что лично ей по нутру игра геометрических линий, вырисовывающих занятные контуры неказистых с виду деталей дизеля. Наташечкина без проволочек отдала во временное пользование Артамонову свои готовые чертежи.
— Только не перепутай потом оригиналы с дубликатами, — предупредила она вдогонку.
Артамонов заручился пачкой конфет с ближайшей стипендии и помчался настраивать «дралоскоп», который состоял из оконной фрамуги с двойным стеклом и настольной лампы для подсветки снизу.
