Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2
Парень не смутился и не отставал.
- По делу, так по делу, твоё дело. Скажи тогда, как там у вас с бульбой, салом, крупой? Купить или обменять на скрыню можно?
Если нельзя, он не напрашивался, просто пытался узнать обстановку. Владимиру же напарник совсем не был нужен, и он соврал:
- Я туда еду в первый раз, ничего не знаю.
- К родичам? – предположил парень и, не ожидая ответа, уверенный в своей догадке, сменил тему: - Недавно демобилизовался?
- Три дня, - с готовностью ушёл от разговора о своей поездке Владимир. – Никак не могу привыкнуть к вашей жизни.
Это он сказал искренне. К здешней мирной жизни в одинаковой степени трудно привыкать и ему, чужаку, и любому русскому парню, вернувшемуся с войны и не попробовавшему практически довоенной самостоятельной жизни.
- Привыкнешь, - заверил парень, - нужда заставит, - и посоветовал, обтёсанный нуждой: - Там, у себя, хватай всё, что жуют, вези, пригодится. В городе хлеб по карточкам дают с перебоями, очереди затемно выстраиваются, а в них дети, старики да женщины, плач слышен за квартал, потому что женщины детей грудных и малых, всех, кого можно, с собой берут: хлеб-то дают не только по карточкам, но и строго на голову. Тут же и ворьё со шпаной шныряют, чистят карманы да отнимают карточки у пацанов, а то и выменивают у какой-нибудь малявки, что мать оставила, определив в очереди, на какую-нибудь игрушку, конфету или пряник. Малышам эти вещи, как индейцам зеркальца да бусы – не устоять. Правда, на базаре хлеба - сколько хочешь, но по 100-150 рублей за чёрную буханку из-за пазухи. Ешь – не хочу, когда у меня заработок не больше 700 рублей, да и тот займы обрезают. Войну вот с Японией начали – опять займ, облигации же есть не станешь, вот и приходится выкручиваться. Ты работаешь?
- Устраиваюсь, - ответил Владимир, - шофёром.
- Тоже не густо выйдет, - знающе определил парень, - если калымить не сумеешь.
Владимир не знал, сумеет или нет, потому что и слово, и понятие были незнакомы.
- Про всё остальное и говорить тошно: вместо крупы получишь жмых, вместо подсолнечного масла – олифу, вместо мяса – селёдку ржавую пересолённую или треску жёлтую. Миска картошки на базаре – 50 рублей, к мясу и салу – не приближайся, удар хватит. Ты женат?
- Нет.
- И не вздумай. Сам-то ещё как-никак вывернешься, а детей замаешь – от боли за них скрючишься.
- У тебя есть? – поинтересовался Владимир.
- Дочь, - без радости, как о чём-то постороннем, сообщил парень, - первый класс кончила. Хорошо, хоть в школе подкармливают немного, да всё равно не хватает.
Парень рассмеялся чему-то невесело.
- Дадут буханку хлеба на неделю, да ещё белого, да ещё на первом уроке, с утра. Сидят они, бедняги, не до уроков уже – хлеб-то пахнет, белый, невиданный и нееданный – общипывают корочку за корочкой, так и приносят домой один обглоданный мякиш. Учительница ругается, заставляет прятать хлеб в парты, а они одной рукой пишут невесть что, и ничего не понимая, а второй продолжают отщипывать да в рот класть. Посмотрит-посмотрит учителка на сосредоточенно жующие серьёзные маленькие лица с застывшими скорбными глазами, да и разревётся. Уйдут дети из школы с объеденным хлебом, приходят на смену им родители: почему не удержала, не запретила? А как? Опять у учительницы слёзы, только теперь вместе с мамами. Те в школу несутся со злостью, вот, мол, покажу я ей, и обглодыш взбучку получит, а возвращаются тихо, ни о какой взбучке и мыслей нет, только покормит несмышлёныша чем-нибудь вкусным, что найдётся, да и опять, прижавши его, поплачет. Разжалобил я тебя? Где живёшь-то?
Владимиру и правда стало не по себе от его рассказа, оттого, что говорит так и такое парень, наверное, его одногодок, а не возрастной папаша.
- Устроился пока у одних, детей, кажется, нет.
- Это хорошо, - оценил ситуацию опытный молодой папаша и продолжал рассказывать о мытарствах детей: - А то ещё дадут им сахару или повидла, вывалят на бумагу, они и лижут все уроки до тошноты. Вечером придёт Настёнка липкая с ног до головы, тетради склеились, чернила в пузырьке как кисель, а на лице сладкие чернильные пятна. Вот тут уж нам обоим попадёт. Мне – попутно, а ей – даже не за съеденные сладости, а за испорченную одежку: чем чаще стираешь, тем скорее выбросишь, а с ней совсем туго. Опять же тетрадки из чего-то делать надо. Сшиваю из газет да из конторских порченых бумаг, если удастся выпросить. – Он вдруг улыбнулся, вспомнив что-то забавное. – Как-то в развалинах дома, что расчищали на субботнике – они у нас, считай, каждую неделю – нашёл пачку немецких листовок: «Русские солдаты! Сдавайтесь, будете иметь хлеб, сало, шнапс, работу, бабу… и т. д.», сшил из них две тетрадки – красота! Бумага с одной стороны белая, чистая, листы плотные, думаю – гора с плеч! Ага, с плеч да на дурную голову. В общем, загребли меня в НКВД, продраили с матом и продержали в кутузке 9 дней. Жена спасла. Не знаю уж, как ей удалось, молчит, только и сказала, что если ещё раз попаду, то сама свидетелем против меня, дурака, пойдёт, чтобы избавиться раз и навсегда. Отобрали у меня рабочую карточку за полгода и вышвырнули. Следователь вслед смеялся: «Найдёшь, приноси ещё, враг народа!».
Парень вздохнул, спросил:
- Ты карточки получил? На что живёшь-то?
- На деньги, что получил по аттестату, - ответил Владимир.
- Пропьёшь скоро, - убеждённо предрёк опытный семьянин. – Не медли, устраивайся на работу, - он опять улыбнулся, - вместе будем ездить на добычу, я-то тебя в напарники возьму.
- Согласен, - улыбнулся в ответ и Владимир. Да, давно он не чувствовал себя раскованным, равным собеседнику, впервые за много-много дней не хотелось прерывать разговора, замкнуться как обычно и отмолчаться. Раньше он всегда слушал, был только копилкой для чужих мыслей и случаев. Теперь, решив активно поучаствовать в разговоре, поинтересовался сам:
- Мы с тобой, наверное, одних лет, а ты – уже папа. Не рано?
Парень, прежде чем ответить, присел на корточки у стены, осторожно прислонившись спиной, и охотно, не таясь, пояснил:
- Настёна – падчерица, дочь старшего брата. Он не вернулся из-под Варшавы. Я – младше на 5 лет, но мы были «не разлей вода», всегда вместе. Когда он женился, мы и тогда не расставались, а Вера, его жена, стала нашим третьим товарищем. Пока не родилась Настя. Тогда её будто подменили. Она стала клушей, расталкивая нас в разные стороны. У неё, правда, не очень получалось, а скоро и война помешала. – Молодой папа о чём-то подумал и продолжал разъяснения такими же трудными короткими фразами: - Знаешь, был такой древний славянский обычай: младший брат наследовал семью погибшего или умершего брата, заботился о сиротах, умножал род, не давая ему дробиться, свято хранил память о его истории. Без брата им было бы очень трудно. – Полагая, что объяснил своё раннее отцовство достаточно внятно, перевёл разговор на Владимира: - У тебя-то есть кто?
- Нет, - искренне ответил Владимир. Марина не в счёт, это временно, по отношению к ней в нём пока жили одновременно влечение и неприязнь. Чем дальше от временной подруги, тем спокойнее, чем ближе, тем больше растёт антипатия, а стоит Марине дотронуться до него, прижаться, неприязнь рассеивается, взрывается, сменяясь желанием обладать красивым телом. А потом снова наступает разбитость и неудовлетворённость собой, даже брезгливость, хотя всё было прекрасно, будто тела их созданы друг для друга. А вот души – антиподы. И не исправить ничего, только расстаться. Вспомнились бурные злые проявления чувств брошенной Эльзы. Этого Владимир не хотел, не понимая от отсутствия опыта, что время не развязывает, а затягивает косо завязанный узел, который придётся рубить, и потому тянул с неизбежным расставанием, надеясь всё же, что удастся уйти миром, а главное, с успокоенной совестью.
- Скоро будет, - обрадовал его парень, - попадёшься. Девки сейчас хитрые – конкуренция большая – на всё согласные поначалу, не успеешь и ахнуть, как окажешься под каблуком. Мой тебе совет: познакомишься, полгода тяни, за это время любая не выдержит, когти покажет, если затаила, а если любит – дождётся, ещё крепче любить станет.
- Ладно, уговорил, - серьёзно согласился Владимир. Полгода его устраивали. Именно столько он отмерил по максимуму на то, чтобы найти и засветить агентов и передать их резиденту американцев как договаривались, а после он и не будет сопротивляться женским чарам, тем более что случится это в родном Берлине.
- Слушай, ты что, прибалт? – спросил вдруг парень.
- Нет, - не задумываясь, резко ответил Владимир, - русский, - и тут же покраснел так, что пришлось отвернуть лицо в сторону. – Почему ты так решил? – спросил, стараясь прийти в себя от неожиданного вопроса.
- Похож, - разъяснил парень, - и говоришь нечисто, вроде их. Был здесь при немцах батальон СС, в основном из латышей, такие звери – не дай бог! – страшнее наших полицаев и самих фашистов свирепствовали, будто дали клятву истребить весь род славянский. И всё молчком. Сами белокурые, светлые, красивые, но – что лёд.
