Михаил Кривич - Из жизни собак и минотавров
Михаил любил шахматы, а Лопух с Максом и примкнувший к ним теперь Тимофей любили смотреть, как он играет. Не то чтобы их интересовала сама игра, просто в гостиной было уютно и тепло, потрескивали полешки в настоящем камине, возле которого все трое укладывались и грелись в полудреме. Впрочем, неугомонный Макс долго дремать не давал, будоражил друзей, то и дело навязывал им какой-нибудь бессмысленный спор.
Вот и сейчас он приставал к Лопуху: «Ну вот скажи, если ты такой умный, почему мы не можем играть в шахматы? Глупее людей, что ли?» Лопух, которому шахматы были до фонаря, только чтобы отвязаться от Макса, пробормотал что-то банальное насчет слабости абстрактного мышления и неспособности собак к счету. Для неугомонного спорщика этого было достаточно: «Ах слабость, ах неспособность! А что ты скажешь о цирковых?! И они к счету не способны?»
Бубнеж Макса раздражал Тимофея, отвлекал от мыслей о своем. Тяжело вздохнув, он встал и подошел к шахматному столику, за которым сидели Михаил и его частый партнер – высокий костистый мужчина с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Он всегда приходил с мальчиком-инвалидом лет тринадцати, привозил его в инвалидной коляске, а в гостиной пересаживал в кресло. Вот и сейчас все трое сидели, молча глядя на клетчатую столешницу с резными фигурками. Тимофей подошел к ним и вспрыгнул на стоявший у столика стул. Мальчик, не отрывая взгляда от доски, погладил его по спине. Тимофей вежливо шевельнул хвостом и тоже уставился на доску.
Это странное, на первый взгляд, бессмысленное человеческое занятие, с которым Тимофей прежде не сталкивался, сразу же заинтересовало его, как только он поселился в доме. Поначалу он пытался разгадать смысл долгого молчаливого сидения людей напротив друг друга, наблюдая за выражением их лиц, жестами, движениями рук, прислушиваясь к коротким репликам. Потом его внимание переключилось на доску, фигурки, их редкие перемещения. Вскоре он уловил явную закономерность в их шажках по клеткам, а еще через несколько дней – поразительно скоро! – резные деревяшки ожили в его сознании, обрели характеры и повадки.
Тимофей понял шахматы. Более того, он обрел удивительную, присущую лишь незаурядным шахматистам способность без просчета вариантов видеть далекие последствия своего хода. Трудно сказать, что это было – интуиция или некая экстрасенсорика, хотя, согласитесь, то и другое, по сути своей, одно и то же, – но ситуации на доске, и реальная, сиюминутная, и отдаленные, окрашивались в голове Тимофея в разные цвета в зависимости от полезности или, напротив, вредности для позиции хода, который предстояло сделать. Было при том множество тонов и тонких полутонов, а в целом, если предельно загрубить картину, благоприятному течению партии соответствовало синее и его оттенки, а любое неблагополучие на доске отзывалось желтым. Если же позиция становилась опасной, желтизна сгущалась, приобретала угрожающий, тревожный характер.
Наверное, это объяснение многим покажется полной невнятицей, да и сам Тимофей, умей он говорить, вряд ли бы смог объяснить, каким образом он оценивает позицию. Но ведь это в равной мере относится и к шахматистам-людям.
Сегодня Михаил и Седой разыграли сицилианку, и партия перешла в путаный миттельшпиль со взаимными шансами. Всех этих слов Тимофей, разумеется, не знал, но ясно видел окрашенную в синее перспективу: белым, которыми играл ветеринар, надо бы поставить свою вторую по росту фигурку, ту, что с шариком на макушке, на d5. Должно быть, для Михаила это было не очевидно, и он уже минут десять тяжело думал, рассеянно дергая себя за нос.
«Ну двигай же!» – мысленно подгонял Тимофей Михаила, тихонько поскуливая и от нетерпения ерзая на стуле. Но игроки на него даже не глянули. И тогда Тимофей подался вперед, приподнял здоровую лапу и неловко подгреб фигурку к нужной клетке. Ферзь встал на d5, покачнулся и упал на доску, подкосив черного коня на d6.
– Ты чего, Малыш? – буркнул Михаил и поправил фигуры. – Не мешай! Убери лапы!
– Взялся – ходи, – засмеялся мальчик.
Михаил раздраженно отмахнулся и потянулся за пачкой сигарет, лежавшей у него за спиной на журнальном столике. Воспользовавшись моментом, пес снова выставил лапу и повторил свой ход, на сей раз удачно. Ферзь, не покачнувшись, замер на d5. Тимофей радостно тявкнул, а мальчик захлопал в ладоши.
– Я вот тебе! – закричал Михаил. – Пошел отсюда! – Он хотел было спихнуть Тимофея со стула, но поперхнулся дымом и закашлялся.
– Ой, дядя Миша, не гоните Малыша, – взмолился мальчик.
– А ты знаешь, Мишка, – задумчиво произнес Седой, – а ведь Фd5 совсем даже не худо. Я этого просто не видел. Вот те и Малыш!
– Вот и играй с ним. – Михаил встал и направился к серванту, чтобы плеснуть в рюмки коньяка.
– И сыграю, сыграю… – Седой рокировал короля в короткую сторону.
Тимофей понял, что его приняли в игру, и быстро сделал ответный ход. Он не думал ни о каком контакте, ему в голову не приходило, что двигать фигуры по доске – дело куда более осмысленное и для людей доходчивое, чем петь им про усталые игрушки или выкладывать перед ними карту Солнечной системы. Он просто играл в мудреную человеческую игру, которая с каждым ходом становилась для него понятней и интересней.
…Первая в жизни Тимофея шахматная партия завершилась вечным шахом. Он долго не мог понять, почему закончилась игра. На доске оставалось полно фигур, причем у него их было на одну больше, чем у Седого, которому к тому же грозил этюдный мат в два хода. А когда до Тимофея наконец дошло, что белый король, его король, тоже никуда не может деться от назойливых шахов, что так будет, сколько за доской ни сиди, а это и есть вечность, когда все это окончательно утряслось в его голове, он сначала слегка расстроился, поскольку все-таки рассчитывал на победу – иначе зачем играть? – а потом спрыгнул со стула и присоединился к дремавшим у камина Лопуху и Максу.
Михаил и Седой тем временем быстро двигали фигуры, просматривая вариант за вариантом и споря, кто до хода белых Fd5 все-таки стоял лучше. Мальчик молча следил за спором старших и вдруг тихо сказал:
– Дед, ты же чуть не проиграл… Собаке.
Спорщики переглянулись.
– Не может быть… – прошептал Михаил и, быстро расставив фигуры, позвал Тимофея: – Малыш, ну-ка иди сюда. Садись.
Тимофей проворно вспрыгнул на стул, который освободил для него Седой, и двинул белую королевскую пешку на два поля. Михаил ответил е5.
Они быстро сделали несколько ходов, и когда Тимофей, неуклюже лавируя лапой, попытался фианкетировать чернопольного слона, Михаил вскочил на ноги и во весь голос закричал:
– Хватит! Ты что, и вправду играешь?!
– А ты сам не видишь? – спросил Седой, взял наполненную рюмку и залпом выпил.
На крик мужа с кухни прибежала Наталья Георгиевна и, стоя в дверях, в недоумении глядела на растерянных мужчин и Тимофея, почему-то восседавшего за шахматным столиком. Лопух и Макс тоже уже стояли рядом. В общем, натуральнейшая гоголевская немая сцена. Из нее выпадал только мальчик. Он радостно хлопал в ладоши и приговаривал:
– Ай да Малыш! Ай да Малыш! – Потом он вдруг посерьезнел и тихо попросил: – Тетя Наташа, дядя Миша, отдайте его мне. Пожалуйста.
Все решилось в считанные минуты. Наталья Георгиевна переглянулась с мужем, оба повернулись к Седому, тот кивнул. В конце концов, самое время пристроить пса в хорошие руки, да и мальчику компаньон только на пользу.
Собакам тоже ничего не пришлось объяснять. Лопух дружески боднул Тимофея в бок, мол, увидимся, Макс лайнул ободряюще, и Тимофей, бросив на друзей благодарный взгляд, подошел к мальчику.
Время было позднее. Гости попрощались с хозяевами и отправились пешком к себе домой. Седой подталкивал коляску с мальчиком, Тимофей, прихрамывая, трусил рядом.
* * *Жилище, куда привели Тимофея, не шло ни в какое сравнение с хоромами, которые он только что покинул. Седой и мальчик жили в однокомнатной квартирке на первом этаже ветхой хрущевки. В жилой комнате теснились две кровати, платяной шкаф и заваленный большими картонами стол: дед был художником-графиком. Ели-пили, смотрели телевизор, играли в шахматы на кухне, куда теперь поселили и Тимофея.
Седой работал дома, к мальчику приходили учителя. Было тесновато, но Тимофей легко находил себе место и занятие. Пристроившись на стуле возле рабочего стола, он мог часами смотреть, как угольный карандаш покрывает грубыми неровными линиями серый картон и из-под сетки штрихов проявляется картинка – живые люди, живые собаки. Да, Седой рисовал людей – больше каких-то чумазых, небритых, неопрятных, в дурной одежде, но среди них попадались и подтянутые, строгие, в одинаковых фуражках и подпоясанных широкими ремнями шинелях, вот этих всегда сопровождали крупные собаки с умными и тоже строгими мордами. В миру такая служба овчарок была хорошо известна, и относились к ней, мягко говоря, без особого уважения. Тематика рисунков навела Тимофея на мысль: художник не понаслышке знает что рисует, сам там был и принадлежал к большинству, о чем свидетельствует его очевидное сходство с небритыми персонажами. И от этой мысли Седой стал ему еще более симпатичен.
